— Правда это, Шкира? — любопытствует адъютант. Шкира свободно объясняется и по-украински и по-русски. Но почему-то шутит он и «жартует» по-украински, а петь и философствовать предпочитает по- русски.
— Так точно, — улыбается Шкира. — Пытаэ: «На що ви так скоро уходите? Тильки пришли тай вже на коней сидаэте». А я ий кажу: «Одному охвицеру не понравилось, як ви соби чуби стрижёте». Так вона смиэться: «Из-за одного офицера стильки дивчат губить — хиба ж це можно?» «Можно, — кажу я. — Из-за одного Вильгельма хлопцив ще билыпе загубили...»
Разговор неожиданно обрывается. Лица напряжённо вытягиваются, подымаются кверху, где плавно парит над головами огромный аэроплан.
— Аэроплан, аэроплан! — несётся тревожным криком от воза к возу.
И беженцы начинают испуганно метаться. Матери скликают детей. Старики крестятся. Бабы и девки отбегают от большой дороги в сторону. Мужики усердно работают кнутами, безжалостно полосуя лошадей. Аэроплан быстро направляется к нам, потом вдруг затихает на месте и медленно поворачивает вдоль леса.
— Позиции изучает, — решают солдаты, и все мигом успокаиваются.
Движемся медленно: по три версты в час. Обывательские лошади еле плетутся. Бабы плачут:
— Лучше бы нас прямо под позиции погнали и сразу убили. Слезаю с лошади и, наметив крошечного добровольца, вступаю с ним в беседу.
— Ты какой части?
Мальчик подозрительно косится на меня и неохотно отвечает:
— Ещё никакой. Иду со слабосильной командой к коменданту.
— Откуда?
— Из Москвы.
— А родители твои где?
— У меня родителей нет. Кабы родители были — не пошёл бы. Я сирота.
— Знаю. Все вы так говорите, чтобы скорее приняли в полк.
— Я правду говорю.
— Тебе сколько лет?
— Четырнадцать... будет.
— Через сколько лет?
— Не лет. Через... четыре месяца.
— Что же тебе хочется ко дню рождения Георгия заслужить?
— Я ещё зимой во Львове был.
— Ну и что же?
— Назад отослали в Москву.
— И отсюда отошлют.
— Все равно, я до позиции доберусь!
— Что ж ты там делать будешь, на позиции?
— Патроны подавать. В команду разведчиков попрошусь.
— А в разведчиках что делать будешь?
— Что прикажут, то сделаю.
— И немцев колоть будешь?
— Конечно. Ещё как!
— Да ведь у тебя силы не хватит.
— В винтовке десять фунтов. Десять фунтов не подыму?
— В винтовке — десять, да в солдате немецком пять пудов.
— Что ж такое! Мне только кольнуть и вынуть. А он уж сам упадёт. Мне его толкать не надо.
— Ты, значит, все уже обдумал — и куда колоть, и как убить. А о том, что жалко людей убивать, ты не думал?
— Нет, мне не жалко.
— Ты такой кровожадный?
— Когда к вам в дом грабители придут, станете вы о жалости думать? Родину защищать надо! — отчеканил он сурово и строго.
— Разве без тебя защитников мало? Видишь, сколько солдат кругом.
— А новый набор зачем делают? Значит, мало!
— Так ты погоди: когда позовут тебя — пойдёшь. А теперь от тебя на позиции одна помеха. Тебя и в дороге раздавить могут. И устанешь ты и вшами покроешься. Заболеешь.
— Не заболею.
— Ноги не болят?
— Третьи сутки не отдыхал — не болят, — с гордостью заявил он и по-солдатски одёрнул книзу скатанную шинель.
— А может, все-таки посидишь на возу?
— Кабы другие солдаты на возах были... А раз они пешком — и я с ними.
И пошёл скорым шагом вперёд.
— Шустрый мальчонка, — заметил бородатый солдат, прислушавшийся к нашему разговору.
— Кабы глупый, небось сюда б не добрался, — сказал другой. И прибавил задумчиво: — От самой Москвы... Значит, большая охота в ем... А может, как пули услышит, и пропадёт охота...
— Не пропадёт, — отозвался новый солдат. — У нас в полку пятеро таких: патроны носят. Как бой, самый что ни на есть огонь своей охотой идут. Уж если захотелось ему — не удержишь...
Поздно. Высоко светит луна. Подходим к Влодаве. Звонкое каменное шоссе, с обеих сторон обсаженное столетними липами, превращено в сплошную зеленую аллею. Справа и слева от аллеи — широкие луга, над которыми, как живой, колышется беловатый туман, прорезанный полосами лунного света, искрами далёких влодавских огоньков и полыханьем жёлтых костров. В темноте поминутно вспыхивают снопы жемчужного света. Вырастая в блестящие, ярко раскалённые круги, они вдруг наполняют воздух страшным рёвом и, как сказочные чудовища, проносятся мимо испуганных лошадей. Это краснокрестные автомобили отвозят на станцию раненых.
На станции ни клочка свободного места. На путях, в амбарах, в пакгаузах, на крышах вагонов — везде спят солдаты. Пришлось забраться в поезд со снарядами, где нашёлся пустой вагон.
— Надо бы хоть лестницу приставить, — предлагает Костров.
— Зачем? Если завтра утром аэроплан сбросит бомбу, все равно от нас следа не останется.
Живём в лесу у влодавского вокзала. Наши палатки разбиты рядом с беженским табором. У нас — ни столов, ни стульев. Сидим на земле. Обедаем полулёжа. По утрам снимаем друг с друга вшей.
— Это несчастие, — ворчит Базунов. — Они уже просочились в самую армию... Скоро мы будем отрезаны ими от всего мира и задохнёмся от вони.
— Вот уже действительно, г... Польша, — с презрением говорит Старосельский. — Даю сто рублей тому, кто найдёт теперь полтора аршина в лесу, не загаженных беженцами.
— Взять бы их всех и загнать в Вислу, — горячится Евгений Николаевич. — Ведь они все равно пропадут. Через неделю подохнет корова, через две недели — конь, а потом и сам пан с детишками. Их только для того и гонят, чтобы они прошли сорок вёрст и протянули с голоду ноги.
— Это какие-то средние века, — возмущается адъютант. — Хуже крепостного права.
— В крепостные времена ничего такого не было, — говорит Болконский. — Были, скажем, пожалованные души, податные, купленные. Всех их прикрепляли к земле, к оседлому быту. А тут берут целый народ, выгоняют из сел и деревень и наполняют ими возы и кибитки как ненужным навозом. Да ещё требуют — живите на возах без земли, без хлеба, без всяких средств к существованию... В самые варварские времена ничего подобного не было. Нечто совсем новое, единственное в своём роде... Мавринское...
— Опыт принудительного перехода от оседлого образа жизни к доисторическому кочевому, — говорит, лениво позевывая, прапорщик Кузнецов.
