сильнее. Сидишь, сидишь, скуки ради и задумаешься.
— На позиции об одном думаешь, — говорит бас, — как бы шкуру спасти.
— Там ночь чертовская, — вмешивается новый голос. — То в секрете, то дневальство в бойнице. День-то как-то весь проходит: чай попьёшь, обедаешь. А ночь долгая, как болезнь.
— У каждого своё на уме, — говорит с грустью первый голос. — Еженощно об этом теперь думаю; уже пять месяцев я не получаю письма. Они, может, тоже не получают. У меня так случилось — все подряд место менялось: адрес-то мешался. Они пишут в Холмец, а меня уж нет. Они пишут на лазарет, а я уж в полку... На заработки идёшь — сколько письма нет — ничего. А тут все думается...
— Война отмены не знает, вот что! — гудит наставительно бас. — Когда идёт человек на заработки, идёт на срок. Ожидание есть. Заболеет — домой вернётся. А тут не вернёшься. И раньше не уедешь.
— Кто-то останется от семейства? — продолжает грустить первый голос. — Нас все-таки пять братовей. Все на войне. Покуда был я в полку, я получал от них сообщение. А теперь ничего не знаю. Только про одного-то я и знаю: я его встретил. Мы шли на позицию, а он попался на дороге раненый. В грудь его ранило. Благословил он меня...
— В каком полку? — интересуется кто-то.
— В Екатеринбургском полку. В мае месяце. А троих — так они в запасном батальоне...
Минут на пять воцаряется молчание. Слышатся визгливые окрики деревенских баб. Потом чей-то неуверенный голос просительно заявляет:
— Получил я от брата письмецо. Разобрать никак не могу. Прочитай, ребята, которые грамотней.
— Давай, — говорит первый голос и читает вслух по складам: — «Милой брат! Когда получишь это письмо, воздержись мне отвечать. Нашу роту отправляют в новое место. Куда, не знаю. Конечно, мы предполагаем, и даже наверняка. Но до моего извещения не пиши. А теперь ещё уведомляю тебе за твою жену. У нас на хуторе у попа бьют камень. Так мне вот прописали, что твоя жена ходит теперь до тех каменщиков спасаться. Выбрала себе одного и спасается в кузне. Днём она помогает ему мехами дуть, а ночью он до ней бежит... И если желаешь, то приезжай на свадьбу... Я бы не писал, только меня обходит, что ты страдаешь, а она пустилась в шлюхи. Дай тебе Бог здоровья. Твой брат Григорий Смоляк».
— Не верь коню сзади, а бабе спереди, — гудит бас.
— Баба не конь, — спокойно возражает обладатель «спасающейся» жены, — путы на ноги не накинешь.
— Ну, — скрипит сухой тенорок, — у меня за такое дело не отластится. Узнаю — не пожалею!..
— Узнаешь! — задорно смеётся кто-то. И разражается оглушительным, неудобосказуемым афоризмом в пользу бабьей неуловимости.
В ответ раздаются такие же хлёсткие, нецензурные поговорки. Но вскоре разговор опять получает грустно-задумчивую окраску.
— Не пойму я, — тянет чей-то меланхолический голос, — как это Бог войну допускает?
— Какие-то бывают периоды, — философствует бас, — среди народов образуются такие наросты гнойные... Люди должны их вскрыть. А потом начинается мирная жизнь.
— Это правильно, — соглашается меланхолик, только что усомнившийся в божественной справедливости. — После войны опять дружелюбие настанет... если дождёшься. Это как поссорился с отцом. Ссоришься — сладко. А потом сдавит сердце: хочется вину перед ним загладить.
— Какое тебе дружелюбие к немцу, — отзывается какой-то скептик, — ежели он пол-России забрал?
— Забрал — и отдаст, — горячо возражает меланхолик. — Бог может все сделать... Утомится немец.
— Его дело не выгорит! — убеждённо поддерживает бас. — Без крова находиться в опустошённой местности тоже не очень-то сладко. Опять же доставка фуража и всякого провианту. Капитал его должен истощиться. Вероятно, последнее доедает.
— Последнее? — насмешливо вставляет парень, задорно отстаивавший неуловимость бабьей измены. — Последнее, а бросать нам приходится.
— Значит, по-твоему, и англичан, и французов, и итальянцев — все народы немец один одолеет? — раздражённо парирует басистый резонёр. — И будем мы драться двадцать лет?
— А по мне... — беспечно хохочет парень. — Мне война по нутру!
— Дураку все по нутру, — сердито огрызается бас. — А что проку в войне? Разор да погибель.
— Дома-то всех больше один мужик мучается, — дерзко бросает парень, — а на войне всем страх смертный. Всех одним дубьём лупят, а податься некуда.
— Это он правильно, — несётся с разных концов.
— Эх! — вскрикнул парень с какой-то дикой удалью и, ударив по балалайке, запел вызывающе и смело буйную, разгульную песню:
Ночевали мы не в Ворске, а на соседнем фольварке, в двух верстах от деревни.
В низенькой покосившейся усадьбе с изъеденными колоннами на крылечке и трясущимися половицами пахнет далёкой-далёкой стариной. Обоим хозяевам усадьбы лет полтораста. Все здесь кажется навеки прилипшим к своему месту. И колонны, и ветхие портреты, и фруктовые деревья в саду, и старенькие слуги. Грохот проходящего войска навёл смертельную панику на наших хозяев, и они не показывались до самого нашего отъезда. Странно думать, что этих двух испуганных старичков уже подстерегает судьба в лице ретивых казаков, и, если не сегодня, то завтра, их заставят покинуть
