— Какой Радзивилл?
— Земля кругом была княжеская, князя Радзивилла.
И старик вдруг оживляется и смеётся дряблым старческим смехом:
— А были там все в роду чудачить горазды. Одзин летом на санях ездил. Посыплет дорогу солью и до самого Минска на санях. У другого была такая прихоть: кажный мужик мусил[66] завсегда носить при себе иголку с ниткой. Как мужик идзе мимо барского дома, так князь зараз до няво: голку машь? Такий ен был чудак. Раз сустрелся ему пьяный мужичок. Радзивилл як побяжиць за ним: голку машь? Видит мужик: все равно пропадаць. Набрался духу и кричит: а ты голку машь? Хлопнул его князь по плечу и говорит гетому мужику: «Ну, молодец! Скажи, как тебя зовут?» — «Федор Бурак». — «Так вот тебе, Федор Бурак, триста десятин земли, табе и всяму твому роду, докуль ен жив будзе...» — Такий ен был чудак, — смеётся снова старик.
— Раньше лучше жилось? — спрашиваю я.
— Не помню. Трудно старому человеку. Работать хочу — силы нет. Вспомнить хочу — памяти нет. Лежал бы и ждал бы смерти, а есть хоцца.
— По чатыре раза на день есть просит, — вставляет бабка.
— А тебе, бабушка, сколько лет?
— Девяносто три.
— Жить не надоело?
— И што ты! — машет рукой бабка. — Як одзин дзень жила... Дверь неожиданно открывается, и вваливаются встревоженные соседки. Они робко поглядывают в нашу сторону и о чем-то шепчутся с бабкой. Бабка уныло качает головой и пугливо крестится:
— Матушка царица небесная! Чуяло моё сердце...
— Начался переход в сословие беженцев, — говорит Болконский. — Значит, и нам — к расчёту стройся!
Базунов сердито ворчит:
— Может быть, мы прибудем в Слуцк, а там уже ждёт нас маршрут до Пензы... Нет, решено. Поеду я в Уфимскую губернию после войны и в трехстах верстах от железной дороги куплю себе две десятины земли и построю за пятьсот рублей деревянный дом. Тогда пускай себе воюют. До меня не доберутся.
Ночью небо прояснилось. Выступили в начале шестого. Молочно-бледным серпом светился месяц. На востоке огненным кружевом вспыхнули облака. Над трясиной прозрачным куревом стлался седой туман. Где-то, сладко тоскуя, заливался соловей. Здесь, в полесских лесах, соловьи тоскуют до поздней осени. Печальному рокоту вторила стоустой печалью солдатская песня:
Остановились в доме помещика Эдмунда Севериновича Войнаровского. Корнет в отставке. Плотный мужчина лет сорока с лицом прусского лейтенанта и в гусарских малиновых рейтузах. Говорит с литовско- немецким акцентом (например: «болшой» без мягкого знака, «Морский полю»). Носит гусарские рейтузы не только на ногах, но и на каждом слове, чтобы всякому без помехи было видно, что перед ним настоящий патриот своей родины.
— Я ведь приехал сюда для того, чтобы наскоро ликвидировать имение, — повторяет он за обедом, за завтраком и за ужином. — После чего уйду отсюда с нашим последним кавалерийским отрядом.
Это не мешает, однако, нашему словоохотливому хозяину проявлять необычайно осторожную сдержанность. И в то время, как красные гусарские брюки озаряют речи пана Войнаровского ярким патриотическим усердием, его мысли спокойно и терпеливо скрываются в неразличимой тени. Вы ни за что не догадаетесь, слушая отставного корнета в рейтузах, спрашивает он вас или рассказывает, говорит ли он утвердительно или недоумевает.
— Вильно не отдадут, — вдруг выскочит у него среди разговора о фрейбургских коровах или антоновских яблоках. И так скажет, что трудно решить, скрывается ли за этой риторической фигурой категорическое утверждение или скептический вопрос.
— Будут драться, — отвечает сквозь зубы Базунов.
— Конечно, — подхватывает наш хозяин. — Ведь там у нас два с половиной миллиона.
И опять нельзя разобрать, спрашивает он или сообщает.
— А Ораны минированы, — продолжает в том же неуловимом тоне хозяин. — Там немцы нарвутся... если не будет измены. Ведь у нас на каждом шагу изменники. По крайней мере раньше так было... А скоро будут тут немцы? — неожиданно ставит он открытый вопрос.
— Почему вы думаете, что они должны быть?
— Нет, они сюда не пойдут, — горячо подхватывают патриотические рейтузы. — Не пойдут. А если придут, мы им хорошенько тыл пощипаем! Ведь я тут каждую кочку, каждый уголочек знаю. Собственно, скажу вам по совести, я здесь и сижу для того... Скажите, не купите ли вы у меня коров? Дёшево продам. Прекрасный племенной скот.
— Нет, у нас и без того скота девать некуда.
— Хоть парочку; великолепные дойные коровы. Кто у вас хозяйством заведует? Прапорщик Кириченко? Вот пойдёмте, я вам покажу. Кстати, на винокуренный завод заглянем. Там у меня вчера спирт выпускали в озеро. Но бочонок ещё остался. Могу вам поднести.
— Нет, нам не нужно.
— Как это не нужно? Спирт всегда нужен!.. А в Слуцке долго стоять не будут.
И опять последняя фраза звучит как-то сбивчиво и вероломно: не то вопрос, не то утверждение.
— Скажите, далеко отсюда до Слуцка? — спрашиваем мы.
— Семнадцать вёрст, — с апломбом отвечает корнет.
— Как — семнадцать? Давайте карту. Смотрите: по карте тридцать шесть вёрст. А ещё хвалитесь, что здешние места изучили!
— Да я, видите ли, давно здесь не бывал. Моя собственная собака не узнала меня и чуть не разорвала.
— А собираетесь немцев беспокоить. Они-то, пожалуй, ориентируются здесь лучше, чем вы в своём собственном саду... Кстати, не продадите ли фруктов?
— Это фрукты не мои. Я сдал сад в аренду.
— Где же ваш арендатор?
— Его нет. Он удрал отсюда.
— Тогда, значит, хозяина нет?
— Можете деньги... мне уплатить. Я ему передам.
