— Вот это мне нравится, — сказала миссис Флашинг, кивнув в сторону виллы. — Маленький домик в саду. У меня был такой когда-то в Ирландии. Утром можно было прямо с постели срывать ногами розы через окно.
— А садовники не удивлялись? — спросила миссис Торнбери.
— Садовников не было, — хохотнула миссис Флашинг. — Только я и старуха без единого зуба. Знаете, в Ирландии они, бедняги, лишаются зубов после двадцати. Но политикам этого не понять, во всяком случае Артуру Бальфуру[46].
Ридли вздохнул, поскольку не ожидал понимания чего-либо от кого-либо, и меньше всего — от политиков.
— Однако, — произнес он, — в одном я вижу преимущество дряхлого возраста — ничто не имеет значения, кроме еды и пищеварения. Я лишь прошу — позвольте мне догнивать в одиночестве. Очевидно, что мир несется во весь опор в преисподнюю, и я только могу сидеть тихо и вдыхать как можно больше табачного дыма, — простонал он и с меланхолическим видом намазал джем себе на хлеб. Эта резкая дама явно была ему несимпатична.
— Я всегда возражаю мужу, когда он так говорит, — ласково проговорила миссис Торнбери. — Ах, мужчины! Что бы вы делали без женщин!
— Прочитайте «Пир», — мрачно сказал Ридли.
— «Пир»? — крикнула миссис Флашинг. — Это латынь или греческий? Скажите, есть хороший перевод?
— Нет, — ответил Ридли. — Вам придется выучить греческий.
Миссис Флашинг опять закричала:
— Ха-ха-ха! Я лучше буду дробить камни на дороге! Всегда завидовала этим людям в очках, которые дробят камни и целыми днями сидят на этих милых кучках. Мне бесконечно милее дробить камни, чем чистить курятники, или кормить коров, или…
Тут из нижнего сада пришла Рэчел с книгой в руке.
— Что это за книга? — спросил Ридли после того, как она со всеми поздоровалась.
— Гиббон, — ответила Рэчел и села.
— «Упадок и разрушение Римской империи»? — спросила миссис Торнбери. — Чудеснейшая книга, я знаю. Мой дорогой отец всегда нам ее цитировал, в результате чего мы дали себе слово не прочесть из нее ни строчки.
— Гиббон, который историк? — вступила миссис Флашинг. — Я связываю с ним счастливейшие часы в моей жизни. Мы любили читать Гиббона лежа в постели — помню, об избиениях христиан, — когда нам уже полагалось спать. Это не шутка — читать такую толстую книгу, текст в две колонки, при свете, проникающем через щелку в двери, да еще от ночника. К тому же ночные бабочки — полосатые, желтые — и мерзкие майские жуки. Луиза, моя сестра, хотела, чтобы окно было открыто. А я — чтобы закрыто. Каждую ночь мы дрались насмерть из-за этого окна. Видели, как ночная бабочка погибает в ночнике? — спросила она.
И опять беседа была прервана. Хёрст и Хьюит показались в окне гостиной и затем вышли к чайному столику.
Сердце Рэчел быстро забилось. Она почувствовала, как все вокруг приобрело необычайную глубину и четкость, как будто при появлении молодых людей с поверхности предметов слетел некий покров. Однако приветствия прозвучали вполне обыденно.
— Простите, — сказал Хёрст, поднимаясь со стула сразу после того, как сел. Он сходил в гостиную и вернулся с подушечкой, которую аккуратно подложил под себя. — Ревматизм, — сообщил он, усаживаясь во второй раз.
— Это после танцев? — спросила Хелен.
— Стоит мне физически устать, за этим всегда следует приступ ревматизма. — Он резко выгнул назад кисть руки. — Прямо слышу, как трутся друг о друга мои отложения солей!
Рэчел посмотрела на него. Ей было смешно, и в то же время она испытывала почтение: верхняя часть ее лица смеялась, а нижняя изо всех сил старалась сдержать смех.
Хьюит подобрал с земли книгу.
— Нравится? — спросил он вполголоса.
— Нет, не нравится, — ответила Рэчел. В самом деле, она полдня пыталась читать эту книгу, но почему-то все великолепие, в котором Гиббон предстал поначалу, угасло, и Рэчел, как ни старалась, не могла уловить смысл. — Она раскручивается, раскручивается, как рулон клеенки, — рискнула Рэчел. Эти слова предназначались одному Хьюиту, но Хёрст вмешался:
— Что вы хотите сказать?
Рэчел тут же устыдилась своего сравнения, потому что не могла обосновать его трезвой критикой.
— Если речь идет о стиле, то он, вне всяких сомнений, совершенен и не знает равных, — продолжил Хёрст. — Каждая фраза фактически идеальна, и острота ума…
«Уродливая внешность, гадкие мысли, — подумала она вместо того, чтобы думать о стиле Гиббона. — Да, но зато мощный, пытливый, упорный ум». Она посмотрела на его крупную голову с непропорционально большим лбом, в его проницательные и строгие глаза.
— Отказываюсь от вас, отчаявшись, — сказал он полушутя, но Рэчел восприняла это всерьез и почувствовала, что ее ценность как человека уменьшилась, потому что она не восхищается Гиббоновым стилем. Остальные в это время беседовали о местных деревнях, которые миссис Флашинг следовало посетить.
— Я тоже в отчаянии, — резко ответила Рэчел. — Как вы можете оценивать людей по их уму?
— Вы, наверное, заодно с моей незамужней тетей, — предположил Сент-Джон в своей насмешливо- бодрой манере, которая всегда раздражала собеседника, потому что заставляла его чувствовать себя неуклюжим и слишком серьезным. — «Будь добродетельна, о дева…» Я считал, что мистер Кингсли[47] вместе с моей тетей устарели.
— Можно быть хорошим человеком, не прочитав ни единой книги, — упрямо сказала Рэчел. Ее слова прозвучали примитивно и глупо, сделав Рэчел беззащитной для насмешек.
— Разве я это отрицаю? — спросил Хёрст, поднимая брови.
Неожиданно в разговор вступила миссис Торнбери — то ли потому, что в ее роль входило смягчать шероховатости, то ли в силу ее давнего желания поговорить с мистером Хёрстом, поскольку во всех молодых людях она видела своих сыновей.
— Я всю жизнь прожила с такими людьми, как ваша тетя, мистер Хёрст, — сказала она, наклоняясь вперед на стуле. Ее карие беличьи глазки заблестели даже ярче обычного. — Они никогда не слышали о Гиббоне. Их заботят лишь их олени и крестьяне. Это крупные люди, которые смотрятся в седле так же славно, как смотрелись, наверное, всадники в эпоху великих войн. Можете говорить о них что угодно — что они животные, что они неумны; они не читают сами и не хотят, чтобы это делали другие, но они принадлежат к разряду лучших и добрейших людей на этом свете! Вас удивили бы истории, которые я могла бы рассказать. Вам, вероятно, и невдомек, какие романтические сюжеты разворачиваются в глубинке. Я считаю, что именно в среде этих людей родится второй Шекспир, если он вообще родится. В этих старых усадьбах, среди известковых холмов…
— Моя тетя, — перебил Хёрст, — всю жизнь живет в Восточном Ламбете[48] среди опустившейся бедноты. Я процитировал мою тетю лишь потому, что она склонна порицать людей, которых называет «интеллектуалами», в чем я подозреваю и мисс Винрэс. Теперь это модно. Если человек умен, само собой считается, что ему полностью недоступны сострадание, чуткость, привязанность — все, что по-настоящему важно. Эх вы, христиане! Вы — самые надменные, самодовольные, лицемерные притворщики в стране! Конечно, — продолжал он, — я первый признаю большие достоинства за вашими сельскими господами. Во-первых, они, вероятно, честно выражают свои чувства, в отличие от нас. Мой отец, а он священник в Норфолке, говорит, что в провинции едва ли найдется хоть один сквайр, который…
— А как насчет Гиббона? — перебил Хьюит. Это вмешательство сняло напряжение, которое читалось на лицах всех присутствующих. — Вы находите его однообразным, я полагаю. Но, знаете… — Он открыл
