книгу и начал просматривать текст в поисках фрагмента для чтения вслух. Вскоре он нашел нечто, по его мнению, подходящее. Но для Ридли не было ничего на свете скучнее, чем чтение вслух, и, кроме того, он был крайне привередлив к нарядам и поведению дам. За прошедшие пятнадцать минут он возненавидел миссис Флашинг — потому что ее оранжевое перо не шло к ее внешности, говорила она слишком громко и клала ногу на ногу; наконец, когда она приняла сигарету, предложенную Хьюитом, Ридли вскочил, пробормотал что-то о «питейных заведениях» и удалился. Его уход явно принес миссис Флашинг облегчение. Она пыхнула сигареткой, вытянула ноги и стала подробно расспрашивать Хелен о характере и репутации их общей знакомой миссис Рэймонд Перри. Прибегнув к серии небольших уловок, она заставила Хелен определить миссис Перри как явление устаревшее, не имеющее отношения к красоте и весьма искусственное — короче, как старую надменную каргу, чьи приемы интересны только тем, что там можно встретить странных людей; но Хелен всегда было жаль бедного мистера Перри, которого держат в нижнем этаже, в окружении шкафов, полных драгоценностей, тогда как его жена наслаждается жизнью в гостиной.
— Я, конечно, не верю тому, что про нее рассказывают, хотя ее и можно заподозрить…
Здесь миссис Флашинг вскрикнула от удовольствия:
— Она моя двоюродная сестра! Продолжайте, продолжайте!
Когда миссис Флашинг поднялась, чтобы уходить, всем стало ясно, что она довольна своими новыми знакомствами. По пути к экипажу она предложила три или четыре плана, как им опять встретиться, или совершить экспедицию, или устроить для Хелен демонстрацию ее покупок. Все это она включила в неопределенное, но пышное приглашение.
Вернувшись в сад, Хелен вспомнила предостережение Ридли и с сомнением посмотрела на Рэчел, сидевшую между Хёрстом и Хьюитом. Но никаких выводов сделать не удалось, поскольку Хьюит до сих пор читал вслух Гиббона, а Рэчел, судя по выражению ее лица, уподобилась раковине на камне, для которой слова — что морские волны, омывающие ее створки.
У Хьюита был очень приятный голос. Дойдя до конца фразы, он остановился, и никто никакой критики не высказал.
— Люблю аристократов! — воскликнул Хёрст после небольшой паузы. — Поразительная беззастенчивость. Никто из нас не осмелился бы вести себя, как эта женщина.
— А что мне в них нравится, — сказала Хелен, садясь, — так это умение держать себя. Даже в голом виде миссис Флашинг была бы превосходна. Хотя одевается она, конечно, нелепо.
— Да, — сказал Хёрст. По его лицу прошла меланхолическая тень. — Я никогда не весил больше десяти стоунов. Что смехотворно при моем росте, и я еще похудел с тех пор, как мы сюда приехали. Видимо, это все ревматизм. — Он опять резко выгнул назад свою кисть, чтобы Хелен услышала скрежет солевых отложений. Она не сдержала улыбки. — Честное слово, мне не до смеха, — обиделся он. — Моя мать — хронический инвалид, и я всегда жду, что у меня вот-вот найдут болезнь сердца. Ревматизм в конце концов всегда добирается до сердца.
— Бога ради, Хёрст! — запротестовал Хьюит. — Можно подумать, ты восьмидесятилетний калека. Если уж на то пошло, у меня самого тетя умерла от рака, но я к этому отношусь спокойно. — Он встал и начал раскачивать стул на задних ножках. — Никто не склонен погулять? За домом начинается великолепный маршрут. Можно выйти на скалу и посмотреть вниз, на море. Под водой видны красные камни. На днях у меня захватило дух от удивительного зрелища — штук двадцать медуз, полупрозрачных, розовых, с длинными щупальцами, качались на волнах.
— Это точно были не русалки? — спросил Хёрст. — Жарковато, чтобы взбираться на гору. — Он посмотрел на Хелен, которая сидела неподвижно.
— Да, слишком жарко, — решила Хелен.
Помолчали.
— Я хочу пойти, — сказала Рэчел.
«Могла бы как-то дать мне понять», — подумала Хелен, когда Хьюит и Рэчел ушли вместе и она осталась в обществе Сент-Джона, к его явному удовольствию.
Хотя он и был доволен, его обычная нерешительность в выборе темы разговора на некоторое время лишила его дара речи. Он сидел, пристально разглядывая головку горелой спички, в то время как Хелен размышляла — судя по выражению ее глаз — о чем-то весьма далеком.
Наконец Хёрст воскликнул:
— Проклятье! Будь проклято все! Будь прокляты все! — И добавил: — Вот в Кембридже есть с кем поговорить.
— В Кембридже есть с кем поговорить, — ритмичным и безучастным эхом отозвалась Хелен. Затем она очнулась. — Кстати, вы решили, что выберете — Кембридж или адвокатуру?
Он поджал губы и ответил, но не сразу, поскольку Хелен была еще слегка невнимательна. Она размышляла о Рэчел и о том, в кого из двоих молодых людей племянница, скорее всего, влюбится, а теперь, рядом с Хёрстом, она подумала: «Он безобразен. Жаль, что они все так безобразны».
Этот упрек не относился к Хьюиту: Хелен думала о знакомых ей умных, честных, интересных молодых людях, типичным примером которых был Хёрст, и задавалась вопросом, неужели работа мысли и ученость обязательно должны так уродовать их тела и возносить их сознание на высочайшую башню, с вершины которой человеческий род кажется им чем-то вроде крыс или мышей, копошащихся внизу.
«А будущее? — подумала она, представляя, как мужская часть человечества все больше уподобляется Хёрсту, а женская — Рэчел. — О нет, — заключила она, взглянув на него. — За тебя никто не пойдет. Что ж, значит, будущее человечества — в руках Сьюзен и Артура. Нет, это ужасно. В руках тех, кто трудится на земле, причем вовсе не англичан, а русских и китайцев». Этот ход мыслей не принес ей удовлетворения и был прерван Сент-Джоном, который начал беседу заново:
— Жаль, вы не знаете Беннетта. Он чудеснейший человек в мире.
— Беннетт? — спросила она.
Сент-Джон почувствовал себя более непринужденно, оставил свою сосредоточенно-отрывистую манеру разговора и объяснил, что Беннетт живет на старой ветряной мельнице в шести милях от Кембриджа. Образ его жизни, по мнению Сент-Джона, идеален, он совершенно одинок, очень прост, заботит его лишь истинная сущность вещей, он всегда готов поговорить, исключительно скромен, хотя обладает глубочайшим умом.
— Вам не кажется, — спросил Сент-Джон, закончив описывать Беннетта, — что по сравнению с этим все выглядит довольно шатко? Вы заметили за чаем, как бедняге Хьюиту пришлось сменить тему беседы? Как они все были готовы наброситься на меня, потому что, по их мнению, я собирался произнести нечто неподобающее? А я вовсе не собирался. Окажись при этом Беннетт, он сказал бы все, что хотел, а не то просто встал бы и ушел. Это все довольно сильно портит характер — если не обладаешь таким характером, как у Беннетта. Можно стать злым. По-вашему, я злой?
Хелен не ответила, и он продолжил:
— Конечно, я злой, отвратительно злой, и мне самому это противно. Но хуже всего во мне, что я завистлив. Я завидую всем. Не выношу людей, которые что-то делают лучше, чем я, — вплоть до нелепости, — например, официантов, умеющих носить горы тарелок, даже Артура, потому что Сьюзен влюблена в него. Я хочу, чтобы люди мне симпатизировали, но тщетно. В том числе из-за моей внешности, полагаю. Хотя говорить, что во мне есть еврейская кровь, — совершенная ложь; между прочим, мы, Хёрсты из Хёрстберн-Холла, живем в Норфолке по меньшей мере уже три столетия. Наверное, ужасно приятно быть такой, как вы, — вы всем сразу нравитесь.
— Уверяю вас, это не так, — засмеялась Хелен.
— Так, — убежденно сказал Хёрст. — Во-первых, вы самая красивая женщина из всех, кого я видел. Во-вторых, вы исключительно приятный человек.
Если бы Хёрст взглянул на нее вместо того, чтобы пристально смотреть в свою чашку, он увидел бы, что Хелен покраснела — отчасти от удовольствия, отчасти от прилива нежности к молодому человеку, который только что казался ей — и еще покажется — таким безобразным и ограниченным. Она жалела его, поскольку подозревала, что он страдает, и он был интересен ей, потому что многое из сказанного им казалось ей верным; она приветствовала нравственные принципы молодого поколения, и все-таки она чувствовала себя стесненно. Хелен безотчетно захотела скрыться за чем-то ярким и безличным, что можно
