— Да чем тут поможешь?.. — И, прерывисто вздохнув, добавила: — Вот только не знаем, кто за ним присматривать будет, когда мы умрем. Он же один не может. Без нас только вдоль стеночки ходит.
— Вы… Это самое… Извиняйте, если не так скажу, — вдруг заволновался отец Горелова. — Вы, к примеру, могли бы эту бумагу соседям показать? А то нам от соседей стыдно. Так покажете?
— И это все? — спросил Игнатов.
— О пенсии, наверное, нужно похлопотать, — подсказал Лосев.
— Пенсия пенсией… Это уж как получится… — мотнул головой отец. — Да и Ваня наш никуда не ходит, ни во что не рядится, ну а на крыльце с собакой во всем старом посидеть можно: пиджак есть, стеганка тоже. А вот к соседям-то… Зайдете — нет?
— А к кому нужно? — поинтересовался Лосев.
— Значит, так: вначале к Петровне, она рядом живет. — заторопился отец. — Потом к Хитяевым, Смоляковым и Рукавишниковым…
Лосев записывал фамилии. Отец, глядя на его блокнот, на блестевшую металлом шариковую ручку, продолжал диктовать, припоминая:
— К Синцовым обязательно. И к Голубевым.
Слепой жадно слушал, приоткрыв рот, и после каждой фамилии чуть заметно кивал.
— К Чебряевым и Сотниковым, к Тимонихе, она у колонки живет, к Сливенцовым… Вы не обижайтесь. Это справедливо будет.
Слепой продолжал кивать, мать стояла рядом, не снимая руки с его плеча и завороженно вслушиваясь в перечень знакомых фамилий. Оба они своей позой напоминали старинную фотографию.
Игнатов и Лосев вышли на улицу, аккуратно притворив скрипнувшую калитку. Моросило по-прежнему. В «рафике» Леха крутил ручку приемника, вылавливая легкую музыку. Игнатов кинул «дипломат» на пластиковый столик и, повертев головой, стал растирать ладонью затылок. Лосев сел напротив и, держа в кулаке сложенный вдвое блокнот, следил за Игнатовым. Потом сказал:
— Странно. Я думал, они обрадуются…
Леха приглушил музыку и, включив верхний плафон, повернулся, всматриваясь в них.
— Вы что смурные? Что-нибудь не так?
— Так, — тихо сказал Игнатов. — Все так.
Помолчали. Леха выключил приемник. Спросил:
— Ну что, поедем?
— Поедем. Вот по этим домам.
Игнатов кивнул на зажатый в руке Лосева блокнот. Лосев, раскрыв его, стал диктовать Лехе номера.
— Да вы что, ребята? Да это ж нам до утра ездить, — слабо сопротивлялся Леха.
— Поехали, — сказал Игнатов.
Они и в самом деле проездили по улицам и переулкам поселка до глубокой ночи. А утром следующего дня Игнатов снова увидел на заднем крыльце прокуратуры Кирпичникову. Она сидела, постелив на влажную ступеньку разорванный полиэтиленовый пакет, которым во время дождя повязывалась, как косынкой, и смотрела с надеждой и недоверием. Игнатов встретился с ней взглядом, и вдруг мелькнуло в памяти давно забытое, со школьных еще времен, слово: справедливость. «Да ведь это Горелова вчера произнесла, — окончательно вспомнил он. — «Справедливо будет…» Странно соединяются слова, очень даже странно: «было», «будет»… А «есть»? Где оно, это «есть»?»
— Идемте, — он помог старухе встать. — Я скажу вам всю правду…
Николай Оганесов
ВИЗИТ ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В ПУТИ
Мы идем по пустынному перрону навстречу еще движущимся вагонам скорого пассажирского поезда. Мокрый, с матовыми от тумана окнами, он блестит стальными рифлеными боками в мертвенно-белом свете фонарей. Вдогонку, через спрятанный где-то в вокзальных сумерках транслятор, диктор объявляет о прибытии и причине опоздания. Встречающих мало, не больше двадцати человек на всю платформу. Они прячутся под зонтами, оглядываются с любопытством на нашу группу, но поезд замедляет ход, и встречающие теряют к нам интерес, переключают внимание на катящиеся мимо вагоны.
У сержанта из дорожного отдела милиции — паренька лет девятнадцати — сапоги подбиты подковками. Они отчетливо и звонко чеканят по мокрому, отражающему вокзальные огни асфальту.
— Который час? — спрашиваю у идущего рядом эксперта. Моя «Электроника» капризничает, самое время проверить — потом будет не до этого.
— Двадцать три двадцать, — односложно отвечает Геннадий Борисович, и голос выдает его состояние: конечно, раздражен поздним выездом на место происшествия, небось проклинает в душе сырость, ночь, дующий в лицо холодный ветер и все то, что проклинают в таких случаях эксперты — люди, которым выпало сомнительное удовольствие сопровождать нас. В отличие от него мне погода безразлична: снег, дождь — не все ли равно? Разумеется, я тоже предпочел бы смотреть на него в окно, сидя у телевизора в теплых носках и свитере, а не ежиться от стекающих за воротник струек воды, тем более что до конца моего дежурства оставались считанные минуты, каких-то четверть часа. Но это, как говорится, уже детали…
Мимо проплывает пятый вагон — тот самый, что нам нужен. На ступеньке у входа стоит высокий грузный мужчина, — судя по форменной фуражке, проводник. Он замечает нашу группу, ждет, когда состав окончательно остановится, потом неуклюже соскакивает на платформу и, зажав под мышкой сигнальные флажки, пропускает меня и моих спутников в вагон.
В коридоре нас встречают несколько пассажиров. Они стоят в проходе, настороженно смотрят на идущего первым сержанта. Тот останавливается, вежливо просит их разойтись по своим местам и ждет, пока не задвинутся все двери. Узкий коридор пустеет, становится видна малиновая ковровая дорожка, старенькая, местами вытоптанная до серой волокнистой основы.
— Где? — спрашиваю у проводника.
— В восьмом, — понимает он с полуслова. — Я запер.
Отмечаю, что его голос совершенно спокоен, даже равнодушен, будто нет ничего будничней, чем везти в закрытом купе труп.
Волобуев, следователь прокуратуры, просит отпереть дверь. Проводник возится с замком, потом отступает в сторону и замирает с тем же каменным выражением лица.
На тесном прямоугольнике пола лежит человек. Его лицо уткнулось в лужу крови. Она кажется почти черной и похожа на пролитый мазут.
Мы с Волобуевым переглядываемся. Он вместе с экспертом склоняется над трупом, а я отзываю проводника к окну.
— Кто его обнаружил?
— Пассажир из седьмого купе.
— Когда?
