— Насчет меня, значит, ни гугу? — уточнял он, подцепляя вилкой со дна консервной банки масляное рыбное крошево. — Ну, ясен божий мир: пугнуть тебя хотели, матч-реванш… А баба скуксилась, матрешка. С другой стороны, — дополнил он глубокомысленно, — там — семейка… С традициями, усекаешь? И расклады там, Леха, темные, навроде как в зоне: пока самолично не прокантуешься — хрен до чего допрешь. А вдруг и сломал ее батя, как нас ломает; да и девка — кость хрупка…
— Как бы вот я не сломался… — неохотно произнес Алексей. — На работу вроде как надо, а ноги, вишь, не идут…
— А это как против проклятой лечение — завод твой… — Коля кивнул на бутылку, финкой полосуя ананас. — Вот я однажды… хоть и на воле, а год трезвенником, с ампулой бродил, деньги откладывал; все, думал, завязка мертвая, скоро милиционером буду, верняк; а поди ж ты — пошел раскрут, да еще настроение… и хлебнул! С ампулой. Откачали. А уж как откачали, ради чего дальше страдать?.. Понеслось! — Он обреченно вздохнул, — Бери овощ, закусон богов… Так и ты. Да и сдалось тебе в фрайерах околачиваться?.. Не твое. Мука одна.
— Выходит, так и шататься? — испытующе прищурился Алексей. — Между делом и зоной?
— А ты стоящие дела поднимай. — Коля с прилежным сопением обгладывал ананасную корку. — Чтоб было за что в зону! Чтобы и там такую же овощь трескать! — Бросил корку на стол. — И не на пустое место вернуться. Вот пришьют вашему благородию со дня на день хулиганку, типун мне… Ну, куда после денешься? Ни шиша в кармане, кирза, телогрей да волчий билет… А?
— Отобьемся, — сказал Алексей. — Не стращай пуганого.
— А я не стращаю. — Коля опустил кулаки на стол. Поежился, словно в раздумье. — Есть, Леха, моментик… — произнес с расстановкой. — Не ах, не золотая жила, но, коли подзалетишь сейчас из-за любви и дружбы на годик-два, вернешься не к разбитому причалу… Докладывать? — Вскинул настороженные глаза.
— Ты меня на живца не отлавливай! — огрызнулся Алексей. — Приходили! Еще подписку о неразглашении вручи…
— Ша, — кивнул Коля покладисто. — Слушай. Едет завтра один человечек на Кавказ. Гастролер. Побомбил по столице, собрал сто кусков наличными, теперь погулять решил… А переночует сегодня с монетами и охранником своим по указанному мне адресу…
— Что от меня надо?
— Ты нужен. — Коля встал из-за стола, потянулся, рыгнув. — Ты! И оружие… У тебя есть, знаю, не отбрехивайся. Доля твоя — половина. Но мне даешь еще на год волыну в прокат… Калибр желательно посерьезней. Ты думай… — скосился он мельком на бесстрастное лицо собеседника. — Умолять не стану, охотники найдутся, другой вопрос — каменный тут подельник нужен, не дешевка. Думай. Но до семи вечера брякни, сообщи.
— Каменный! Елей-то где лить научился?! — Алексей направился к двери. — Я понял… Обойдешься дешевками.
— До семи часов, — прозвучало вслед вдумчивое напутствие.
На улице Алексей остановился, как бы споткнувшись. Зажмурив глаза, тряхнул головой ошарашенно. Мысли и образы путались: стены КПЗ, разговор с Мариной, жирные, в шпротном масле губы Коли-Мамонта, изрекающего блатные премудрости, неосознанная тяжесть чего-то обязательного и несвершенного… А, завод! На завод же сегодня… Иди! В сторону все, сцепи зубы и — вперед, как под конвоем, — ни влево шаг, ни вправо…
К началу смены он опоздал и потому допуска к станку не получил. Начальник цеха, относившийся к нему с откровенной неприязнью, холодно и учтиво, как следователь на допросе, проанализировал время выхода из КПЗ, время пути к дому и от дома к заводу; затем же подвел итог: допущено нарушение трудовой дисциплины, ступайте в кадры… С вами тем более там жаждут поговорить.
Беседа в отделе кадров с седовласым человеком с орденской колодкой на штатском пиджаке была коротка: проступок, дескать, без внимания не останется, как не останется без внимания моральный облик бытового хулигана Монина. Вскользь высказалось замечание о неучастии в общественной жизни коллектива, припомнилось какое-то критиканство в адрес администрации, прозвучавшее год назад то ли в раздевалке, то ли в умывалке… Однако — нездоровое критиканство! Резюме: место ли такому типу в здоровой рабочей среде?
— Телефоном воспользоваться могу? — выслушав кадровика, спросил Алексей. И, набрав номер, деловито сообщил: — Коля, до семи я у тебя. С аппаратурой.
В полночь, аккуратно вскрыв дверь в одном из старых деревянных домиков, ютившихся возле Сокольнического парка, Коля и он с пистолетами, засунутыми за ремни брюк, вошли в затхлую, глухо зашторенную комнатку с бархатной продавленной мебелью, драными гобеленами и линялым паркетным полом. Напялив маски, заняли оговоренные позиции: Коля встал в углу прихожей, у дверного косяка, Алексей — у входа в комнату, за стеной.
— Значит, бьешь первый… Звонче, в лоб, рукояткой, — сдавленным голосом повторил Коля-Мамонт инструкцию. — А второго я сзади… Если еще кто с ними — в сторону прыгай, я палить буду…
— Не учи кита нырять! — оборвал его Алексей. — Сам, гляди, не потони! Глохни вообще! — Он прижался щекой к стене, затянутой скользким шелком, пропитанным прогорклыми запахами парфюмерии, табака и еще какой-то душной мерзости, — вероятно, подумалось, духом тех, кто проживал и гостил в этом притончике…
— Прощай, Марина, — прошептал он в пыльную темноту, вернее, прошепталось само по себе — отчетливо и… глупо. Он даже хохотнул растерянно.
Коля-Мамонт стеснительно кашлянул. Понял.
Тогда еще живой Коля-Мамонт. Любитель ананасов и шпрот. Через пять лет в Новочеркасской тюрьме он примет положенные ему приговором пули. Добьет его восьмая, последняя в обойме исполнителя.
— Просто слон, — скажет врач, констатируя смерть.
— Мамонт, — угрюмо подтвердит прокурор. — Но да им положено вымирать…
