Мужеедка

молитву за усопших. В ушах у Клариссы звучало: «Розы слишком яркие. И зачем она принесла цветы на еврейские похороны?» или «О, Кларисса, ну почему ты не зачесала волосы назад, тебе так идет…»

А еще она слышала, глядя на печальные, ухоженные, отполированные, выщипанные и подтянутые лица вокруг: «Красивое платье, да?» и «Мой чудный внук, только посмотри на него, у него мои глаза. И глаза моей матери…»

Раввинша потянулась, чтобы разорвать Клариссе платье на правом плече, но Кларисса ухватила ее за руку, а раввинша объяснила: мол, такова традиция… На что Кларисса зашипела, что та может запихнуть себе эту традицию куда подальше, и раввинша сдалась, отступившись от древнего обычая.

Тедди с Клариссой решили похоронить Алехандру Веру де ла Кортес Альперт на кладбище Маунт- Синай, лучшем еврейском кладбище, которое они смогли отыскать в Беверли-Хиллз, неподалеку от лучших магазинов на Родео-драйв и лучших ресторанов на Спаго.

Матери бы тут понравилось.

Кларисса одолела каддиш (который нечаянно сократила наполовину), сошла с возвышения и встала рядом с Грэйви. Тут же началась тихая потасовка из-за Алехандро, в которой победа осталась за его матерью.

Кларисса покачала малыша, затем обернулась, окидывая взглядом толпу, и наконец отыскала одно- единственное желанное лицо. Джеймс был здесь; он стоял сзади, у широких двойных дверей. В кипе он выглядел классно, как гой, вздумавший учиться на раввина. Кларисса почувствовала себя совсем как Барбра Стрейзанд с лапочкой Мэнди Патинкином. На похоронах собственной матери она сходила с ума по своему будущему бывшему мужу. Мать заметила: «Видишь? Мой зять пришел. А где же твой друг Саймон? А?»

Кларисса ненавидела, когда мать начинала эти свои «А?». Но та была права — Саймон так и не появился.

Тедди произнес прощальную речь и позволил раввинше разорвать его черный пиджак от «Кэрролл и компани» (костюму-то, правда, лет десять). Тедди отпустили из тюрьмы на двенадцать часов, под присмотром полицейского, чтобы преступник не сбежал в Мексику или в Канаду, хотя это было совершенно излишне: любой, кто знал Тедди, мог бы смело сказать, что тот никогда не сможет жить в таком месте, где повсюду не понатыкано суши-баров и магазинов с принадлежностями для гольфа.

Он взошел на возвышение; кипа держалась на голове с помощью каких-то картонных прищепок. Кларисса никогда не видела отца в кипе, которая придавала ему вид одновременно набожный и нелепый, что, как ни странно, Тедди очень шло.

— Алехандра Вера де ла Кортес Альперт, — начал Тедди. — Крутые имена для крутой женщины.

Кларисса чуть не выронила ребенка. Грэйви сжала ей локоть.

— Она была женой, моей женой время от времени, как вы все знаете, целых двадцать четыре года, — продолжил Тедди. — Она была матерью. Три недели назад стала бабушкой. Она была хорошим другом, занималась спортом, танцами, благотворительностью. Но она была больше чем просто сумма всех этих достоинств. Алехандра была чем-то гораздо, гораздо большим.

Кларисса с облегчением перевела дух.

— Я услышал эту женщину тридцать лет назад, — продолжал Тедди. — Даже раньше, чем увидел ее. Она была совсем крохотной, метра полтора с небольшим, и поэтому всегда носила невероятно высокие каблуки… Знаете, такие острые, блестящие шпильки, и они ей очень нравились, а я сидел в ресторане в центре города и вдруг услышал это цок-цок-цок, и это был самый сексуальный звук, который я когда-либо слышал в жизни, просто такой торопливый цок-цок-цок, и я подумал: кто же это может быть, потому что я ее хочу.

Кларисса слегка напряглась.

— Я поворачиваюсь, и вот… В кино обычно говорят о красоте и грации… И это… Это было видение. Все равно, что смотреть на солнце. Я почти не мог взглянуть ей в лицо. С головы до пят она была совершенством. Но знаете, главное ведь не внешность, в конечном итоге. То есть, скорее, в начале.

Послышались смешки. Тедди справлялся на «отлично».

— Внешность не главное. Она была доброй. Я сразу понял, что она добрая. У нее была широкая улыбка и блестящие глаза. И раньше, чем я услышал имя «Алехандра Вера де ла Кортес», она стала для меня как теплое, нежное дуновение ветерка.

Теперь уже половина комнаты заливалась слезами. Другая половина кусала губы и сжимала пальцы, чтобы не разрыдаться.

— И я сказал своему приятелю и деловому партнеру, — продолжил Тедди, — я сказал, что вижу перед собой рай на земле или что-то очень близкое, и если мне повезет и она даст свой телефон, то я на ней женюсь. Свой номер она не дала, но я раздобыл телефон ее брата и, в конце концов, уговорил выйти за меня замуж.

Он помолчал.

— Моя жена всегда была добра ко мне, но я порой не был к ней добр. Недавно мне повезло: я попросил у нее прощения, и она меня простила. — Тедди с трудом выговорил эти слова. — Мне повезло: я попросил свою возлюбленную дать мне еще один шанс, я хотел, чтобы мы жили вместе до конца своих дней. И она сказала: «да».

И Тедди расплакался. Кларисса смотрела, как отец, этот крепкий мужчина, превращается в печального мальчика. Ей вспомнились его детские фотографии в коротких штанишках и начищенных ботинках.

— Я был счастлив, но лишь потому, что она была рядом, — проговорил Тедди. — Но ты все еще здесь, Алехандра. Ты здесь и всегда будешь здесь. — Он потер грудь. — Всегда в моем сердце.

Кларисса протянула сына Грэйви и, взбежав на возвышение, обняла поникшего от горя отца, и они разрыдались вдвоем, оплакивая ее мать, его жену и самих себя.

— У всех были глаза на мокром месте, — сказала Грэйви чуть позже, когда в длинном черном лимузине они возвращались домой. — У всех, кроме этой стервы Сьюзи. Да и черт с ней! Видела, в чем она была?

Кларисса выглянула в окно, изумляясь, что солнце над Калифорнией сияет по-прежнему и ему совершенно наплевать на то, что она лишилась матери.

— Жизнь продолжается, — сказала она Грэйви. — И меня это убивает.

Грэйви сжала ее руку.

Кларисса вздохнула, думая о Джеймсе. Интересно, какую прощальную речь он произнес бы на ее похоронах, какие бы выбрал слова… О чем бы он сказал… И о чем умолчал…

Увы… Собственный муж знает ее недостаточно хорошо для надгробной речи.

После похорон люди, прощавшиеся с ее матерью в похоронной конторе, отправились к Клариссе домой, чтобы вместе с ней отсидеть шиву[32]. Кларисса вспоминала те дома, где она с детства жила с родителями, — однокомнатную квартирку рядом со скоростным шоссе, в которой ютились они с матерью, после того как отец (в первый раз) отправился за решетку; особняк в Бедфорде, обставленный под пещеру Али-бабы, купленный через два года после того, как отец вышел из тюрьмы (в первый раз), и, наконец, это скромное чистенькое бунгало в испанском стиле. Кларисса стыдилась своего дома, когда жила здесь в юности: он был слишком маленький, с крошечной лужайкой и заросшим осокой прудом, который так и кричал: «Мы не можем себе позволить нормальный бассейн!» Все друзья Клариссы жили в роскошных особняках; у них были настоящие бассейны, и даже с трамплином для ныряния (они прыгали оттуда — резво и весело, когда были маленькими; пьяно и неохотно, когда повзрослели). У ее друзей и знакомых и даже у врагов было все, о чем она мечтала и чего заслуживала, и Кларисса еще девочкой дала себе слово, что однажды получит все — все на свете. Она взрослела, список удлинялся. В восемь лет она мечтала иметь кровать с балдахином, как у Грэйви, и такой же мохнатый розовый коврик и еще те туфельки; в одиннадцать — брать уроки тенниса, на которые так жаловалась Поло, с тренером, на которого западали все девочки-подростки и их матери, ну и конечно, те туфельки. В тринадцать лет речь уже шла о стереосистеме в полстены и все тех же туфельках; в тридцать два (она наконец смирилась со своим возрастом, но лишь наедине с собой) Кларисса хотела только одного: чтобы