передали кому следует. После того как Амос погиб в Берлине 3 мая, дневник хранил у себя Роговский. Он оставался служить в Германии до 46-го года. Только в 46-м тетради снова попали в мои руки. Когда Роговский вернулся домой в Донецк, я специально ездил туда за дневником.
В госпитале, как только почувствовал себя лучше, попросил у ребят бумагу, химический карандаш и стал снова записывать. Все события прошедших дней восстановил по памяти. Потом, в 46-м году, уже у себя дома эти записи я перенес в последнюю тетрадь дневника.
В госпитале
«20 апреля Не знаю что мне делали когда прывезли в санбат Кололи резали шыли кому чего здумалось то и делали Операцию зделали я не знаю когда А к вечеру я оказался за Одером в фронтовом госпитале в городе Ланзберге Где мне было много приключений покуда я попал на койку 5 часов путешествовал на носилках которые носили девушкы Когда меня прынесли в палату я уснул сразу же и спал до утра»
— В санбат меня привезли без сознания. Но потом сознание стало возвращаться как бы постепенно: глаза открыть не могу, шевельнуться не могу, а уже слышу, что вокруг происходит. В этот момент какой-то майор медицинской службы (я его увидел чуть позже, когда открыл глаза), думая, что я еще без сознания, сказал кому-то: «Этот безнадежный. Бестолочь пехотная, его нельзя было перевязывать…» Лежу и думаю: «Что он такое говорит… Ведь я живой…» Только не могу понять, где нахожусь и что со мной случилось. Такое чувство, будто я куда-то от людей улетаю, улетаю и люди от меня уже далеко-далеко.
В госпитале спросил у врачей, почему майор так сказал: нельзя было перевязывать? Оказывается, при таком ранении кровь должна выходить наружу, а после перевязки она пошла внутрь. На госпитальной койке я лежал только на правом боку и постоянно отхаркивал большие пироги крови.
«21 апреля Лежу мне стало значительно лекше Носили меня на ренген но результатов не знаю Поднятся сам не могу»
— Чувствовал себя плохо. Стал спрашивать у врачей: когда же мне сделают операцию? И очень удивился, когда сказали, что операцию уже сделали. Значит, я периодически впадал в беспамятство, но сам этого не замечал.
«22 апреля Сегодня сам поднялся спросоння но сейчас же упал на пол Меня обратно положыли на койку сестры Через раны много выделяется жыдкости из ран вытягивают вату Меня когда ранили я был в фуфайке и осколки туда натянули ваты А сейчас их вытягивают»
— Мучился я от боли сильно. Но это чисто физические муки. Их легко терпеть, потому что просыпался я и засыпал с одной мыслью: все, отвоевался, теперь останусь живым. Часто говорят и пишут, что раненые еще недолеченными убегали из госпиталей на фронт. Я не знаю ни одного такого случая. Зато знаю другие. Идет дело у раненого на поправку, скажем, уже начинает наступать на перебитую ногу. И вот он исхитряется так где-нибудь упасть, чтобы снова повредить эту ногу.
После госпиталя обычно направляли в маршевую роту, с которой вылечившийся солдат должен был пройти до фронта километров 30–40. Бывало, эти километры солдат идет целый месяц, пока его патруль где-нибудь не поймает.
Такому вылечившемуся в госпитале выдавался, как мы его называли, «бабушкин» продаттестат. Это значит, что насчет еды можно было рассчитывать только на сердобольных бабушек, которых встретишь по пути. Потому что аттестат выдавался только на три дня.
«23 апреля Сегодня я сам поднялся и начал… ходыть Доктор поймал меня в коридоре и прыказал сестрам что бы меня не куда не пускали А я их и боюсь же… Хрен они меня удержат куда схочу туда и пойду»
— Мне принесли утку. Но пользоваться ею, когда в палате лежит восемьдесят человек, да еще постоянно ходят сестры, я не мог. Терпел, сколько сил хватало. А потом ночью, чтобы из сестер никто не увидел, поднялся и, как краб, боком пополз в туалет. Ну и нарвался на доктора, который тут же устроил сестрам разнос за меня.
Однажды ночью я точно так же выползаю в коридор — ба, немцы!.. Несколько человек ходят по коридору, а один прямо передо мной стоит. Пожилой, в солдатской форме. Я рукой по привычке лапаю то место, где должен висеть пистолет, а сам иду на немца. Тот начал пятиться от меня, а в глазах — страх. Наверное, у меня был вид не очень миролюбивый. В этот момент в коридоре появилась сестра, и все разъяснилось: в госпитале работали пленные.
Первые дни я лежал в коридоре. Но в палате каждую ночь кто-то умирал — почему-то раненые умирали в основном ночью, — и скоро меня перенесли в палату. Хотя лучше бы не переносили. Стоны, крики, команды разные в бреду. И не было такой ночи, чтобы никто не умер. Рядом со мной лежал солдат почти все время без сознания и все время бредил. У него крупным осколком срезало всю грудную клетку. Когда его перевязывали, я видел, как у него в груди бьется сердце. Кровь убирали тампоном, чуть не прикасаясь к самому сердцу. С другой стороны — старший лейтенант, он, также не приходя в себя, часто бился в конвульсиях. А однажды вдруг замер в скрюченном состоянии. Все, отмучился… Так и не приходя в себя.
Утром в палате все просыпались примерно в одно и то же время. Кто с койки встает, кто с соседом заговаривает, кто сестру зовет. А кто лежит тихо, не открывая глаз. Значит, с вечера заснул, а утром уже не проснулся. Приходят санитары с носилками — койка освободилась.
«28 апреля Здорове мое лутше стало я познакомился с одной сестрой до которой я сегодня приглашен на квартиру Пойду…
29 апреля Меня утром принесли на носилках от моей знакомой Поднялась большая температура Значить з девками ещо нельзя баловаться…
1 мая Сегодня привозили хоронить з Берлина Героя Советского Союза и я туда попал он бил в нашей части Здесь я напился и попал до девок которых сюда завезли немци Я здесь с одной девушкой проспал до утра конечно не только спал а ещо… А утром меня забрал коменданский патруль и отвез в госпиталь телегой Чуть не разтряс…
5 мая Я попал на эвакуацию в глубокий тыл погрузили нас в вагоны и повезли в Росию В Росию ехали через Познань Лодзь Выгрузили нас в Люблине где я на ходу познакомился с одной прорвой…»
— Госпиталь в Люблине был забит тяжелоранеными, поэтому нам, вновь прибывшим, отвели блокгауз. Завели нас туда и забыли. Ни перевязок, ни кормежки. Многие попростужались. На следующий день мы начали бунтовать и нас разместили в палатках, поставленных здесь же, во дворе госпиталя. Обслуживали госпиталь поляки. Врачей было мало, а остальной медперсонал мог только утку поднести или тарелку супа. Да и то не докричишься. У меня как раз из раны на спине пошла жидкость. Все бинты намокли, потом присохли к телу. А перевязать некому. К раненым полякам в госпитале относились точно так же, как и к нам. Кормили очень подло: перловка и горох. Горох весь в дырках, червяками поеденный, отчего в супе плавала одна шелуха. Короче, раненые — это отработанный материал, шлак. Коль Берлин взяли, шлак уже не нужен.
«9 мая День победы а нам тот же суп дали Как только зайдет кто з начальства так и прибьем Что они забыли за нас от восхищения что Германия розгромлена разве мы не учасники этого А ну попадись»
— Вот так и встретил День Победы. Утром вбегают сестры-полячки, кричат: «Вшистко герман забил! Война капут!» Мы поняли: война кончилась. К десяти часам в городе началось ликование. За забором радостные крики, песни, музыка. Весь медперсонал разбежался праздновать победу. Им, конечно, было уже не до раненых.
