художественного руководителя балета. И делал он это вовсе не из-за «взыгравших амбиций», как однажды вырвалось у его «подельника». Антон Борисович даже не понимал, насколько начал тяготить его одним своим присутствием рядом, постоянно напоминая о совершенной ими подлости. Он даже не подозревал, что работать худруком балета невозможно, если отношения с труппой зашли в такой тупик, когда люди держатся с ним вежливо и отстраненно, отводя глаза в сторону. Он понимал, что без взаимного творчества, без полной открытости и искренности — его работа вообще не имеет никакого смысла, он превращался в мелкую пешку на шахматной доске Антона Борисовича. Поэтому и старался окружить себя верными людьми из театров рангом пониже, в своих «амбициях» он был вынужден поставить крест на творческих планов, понимая, что от сцены ему теперь надо держаться как можно дальше. У него оставалась одна надежда, что если он будет смотреть на вожделенную сцену из директорской ложи, его бывшие коллеги, соратники и друзья — перестанут смотреть на него, как на чудовище.
В дверь номера тихо постучали, он распахнул двери перед служащим отеля, одетым в лакейскую ливрею, какие он видел в спектаклях театра в сценах «Во дворце короля». На минуту ему даже показалось, что за этим лакеем с подсвечником — впорхнут его прежние подружки-партнерши, закружатся, защебечут свои песенки, а потом войдут и те, с кем он столько самых трудных лет делил гримуборные и костюмерные… Будут улыбаться, шутить, разливать шампанское…
На его лице было написано такое разочарование, что старик-лакей, вкативший в номер его заказ на сервировочном столике, сочувственно покачал головой. Ловко сервируя обеденный стол, он с каким-то неуловимым шиком подал Мылину букет свежих высоких роз. Он был благодарен администрации отеля, тонко понявшей всю сложность его «пикантной» ситуации, и поставившей прислуживать им не молодых красавцев, обслуживавших другие номера, а этого старика, в чем-то напоминавшего дворецких из английских исторических фильмов про старину.
В их лакее было еще одно качество, каждый раз приятно удивлявшее Мылина. Он обладал внешностью, которую было практически невозможно запомнить. Иногда ему даже казалось, что если он вплотную прислонится к стене, обитой английским ситцем с зелеными огурцами, то немедленно с ней сольется вместе со своей яркой лакейской ливреей.
С Каролиной у старика-лакея сложились какие-то доверительные отношения, напоминавшие сюжет из фильма «Красотка», где девушка, попавшая в шикарный отель с улицы, просвещается многоопытной прислугой. Старик рассказывал Каролине, как следует держаться на общих обедах и ужинах при свечах, что надевать к завтраку и коктейлю, с кем следует здороваться, а кого подчеркнуто не замечать, зная, что подобная деликатность будет должным образом оценена «в высшем свете».
Мылин только поморщился, представив, как Антон Борисович всем бы здесь навязывался со знакомством, пустыми разговорами и рассказами о том, сколько пользы он сможет принести в будущем этим чопорным неразговорчивым людям, кивавшим им с Каролиной за завтраком с долей высокомерной отстраненности.
Однажды Мылин с удовольствием подслушал разговор Каролины с лакеем, который без всякого снобизма объяснил ей разговор двух дам за ужином.
— Лев Иванович, они что-то говорили про «любимую птицу Хичкока», а здесь у вас Интернета нет, — жаловалась лакею Каролина.
— Они имели в виду фильм Хичкока «Птицы», снятого по одноименному рассказу Дафны дю Морье, — пояснил ей лакей. — Сейчас в высших кругах идет бум пятидесятых. Вы же заметили, что многие дамы причесываются к ужину под Одри Хепберн? В моде шиньоны, гладкие высокие прически, открытый лоб, свободные линии кроя и… фильмы Хичкока! Особенно, конечно, те, которые он снимал по новеллам Дафны, которую называют его «любимой птицей» с определенной долей иронии.
— Но я в Cosmo читала, что сейчас в моде «сумасшедшие восьмидесятые», — с огорчением заметила Каролина. — У меня все платья яркие… чувствую теперь себя ужасно! И никогда таких фильмов ужасов не смотрела, рассказов не читала. Что мне теперь делать?
— Не огорчайтесь! — по-отечески ответил старик. — Книжку Дафны я видел в отеле, кто-то из постояльцев забыл. Пятидесятые сейчас для очень продвинутой публики, иначе никто в одежде не будет отличаться. Поэтому я вам и советовал не надевать зеленое платье от Версаче со стразами. Я принесу на ваш размер несколько фирменных туалетов. Запомните, что Cosmo — для всех! Но, прежде всего, для непосвященных. Вчера вы сделали жирные стрелки под начало 60-х и выглядели вполне «в теме».
— Спасибо вам, Лев Иванович! — прижимая руки к груди, отвечала Каролина. — Если вы еще нас подсадите на ужин к каким-нибудь магнатам… нефтяникам… А то у нас у одного премьера поклонники из геологоразведки или геофизики, я в этих вещах не разбираюсь. Так они ему квартиру купили и пенсионный полис от Сбербанка!
— Я вас понял, — поклонился ей старик. — Непременно переговорю с метрдотелем.
Принесенной лакеем книжкой заинтересовался и сам Мылин, с удивлением обнаружив, что кинозал при отеле, где крутили старые черно-белые фильмы Хичкока, отнюдь не пустует. Вначале ему казался странным выбор в фильмотеке отеля. Фильмы были очень старыми, в графе «жанр» напротив большинства из них стояли английские слова «thrill» («триллер», от англ. «трепет») и «suspense» («саспенс», от англ. «напряжение»), как пояснил Каролине старик. Кроме фильмов ужасов, в фильмотеке отеля было лишь две старые драмы и мюзикл «Суини Тодд, маньякпарикмахер». Однако против них не стояло ни одной галочки. Выбор большинства постояльцев отеля остановился на фильмах Альфреда Хичкока «Ребекка» и «Птицы».
Раньше Мылин был уверен, что современные зрелищные блокбастеры с визуальными эффектами, использовавшими высокие технологии в 3D, навсегда вычеркнули старые фильмы.
Ему никогда не пришло бы в голову, что в отеле собрались такие утонченные эстеты. Однако ему было странно, что в детские счастливые праздники Нового года, навсегда наполненными для него сказкой, запахом мандаринов и ожиданием подарков, все вокруг предпочитали фильмы Хичкока, мастерски создававшего в своих фильмах атмосферу тревожной неопределённости и напряжённого ожидания.
Каролина надевала строгое черное вечернее платье, а он — фрак, и они чинно отправлялись под руку на киносеанс, раскланиваясь с собравшимися, вполне благосклонно относившимися к их присутствию, без осторожных шепотков за спиной. Хотя Мылин мог бы поклясться, что все они были отлично осведомлены от прислуги об их прошлом, настоящем и будущем. Лев Иванович рассказывал Каролине о каждом, меняя по ее просьбе жетоны на столах, чтобы они были окружены самым изысканным обществом… возможных спонсоров и кандидатов в Попечительский совет театра.
Его удивляло, как равнодушие пресыщенных, все повидавших людей, давно привыкших к своей избранности, к особому статусу, не позволявшему им в самых незначительных привычках опускаться до «простолюдинов», мигом слетало с благодушно улыбавшихся лиц, стоило погаснуть свету в небольшом кинозале отеля. Только в окружавшей их спасительной темноте, под оригинальную музыку, написанную Бернардом Херрманном специально для фильмов Хичкока, они на непродолжительное время становились сами собой. Мылин видел их несчастные лица, измученные внутренними страхами и каким-то тянущим душу неопределенным ожиданием. Фильмы Хичкока лучше всего соответствовали их внутреннему настроению. Свет с экрана рождал иллюзию, будто все они стали персонажами черно-белого фильма ужасов. И Мылиным, отлично разбиравшимся в театральной жестикуляции, отчетливо читалась главная мысль каждого фильма — в мимике окружавших их с Каролиной мужчин во фраках и женщин в траурных вечерних платьях.
Ему казалось, что жизнь для них давно состояла лишь из черного и белого, с почти незаметными оттенками серого цвета. Она была наполнена постоянным, тщательно скрываемым ожиданием какого-то ужаса, очень тонко соответствовавшего режиссёрскому почерку Хичкока, прошедшего творческое становление накануне Второй мировой войны, когда мир еще и не подозревал, как далеко люди могут отойти от основ человеческого в собственной душе, до какой бесчеловечности опуститься. Бережная работа Хичкока со звуком, использование неожиданных эффектов для усиления довольно монотонного и почти обыденного действия, и у Мылина вызывало странное чувство обреченной расслабленности. Все, что происходило на экране, снималось как бы с точки зрения какого-то персонажа, с такого аспекта, что зритель видел сцену чужими глазами, полностью сливаясь с героями фильма. Движения камеры и ее
