жизни они совершили немало отступлений от обычной человеческой порядочности, поэтому ничего сложного не усматривали в таком задании, которое к тому же очень хорошо оплачивалось. Но все предыдущее они делали по своей воле, очевидно, думая, что проявляют ее, все больше теряя над ней власть. Вряд ли они понимали, что в столь незначительном, проходном случае — они окончательно подчиняли собственную волю гарпиям, которые всегда рассматривали своих «временных союзников» лишь в качестве корма. Ее давно тревожила мысль, будто время остановилось, а выигрывает от этого люди, не способные к творчеству… только потому, что она прекратила писать, оставила свое призвание. Финей подвергся нападению гарпий лишь потому, что, обладая даром предвидения, рассказывал людям, как им достичь… счастливого конца. От гарпий его защитили аргонавты, которым понадобился его совет. Она знала, что и ей помогут те, кто воспринимает свою жизнь — не «выживанием», а захватывающим приключением и вечными поисками заветного золотого руна, подталкивая, оживляя чуть было не заснувшее рядом с ними время.
В детстве, испытывая обиду от несправедливости взрослых, она говорила себе: «Вот умру, тогда они все пожалеют!» Повзрослев, она поняла, что те взрослые, кто больше всех придирался к ней, пытались привести ее в соответствие со своим прокрустовым ложем ущербных представлений о жизни, тоже сделать «такой как все». От ее слов и поступков они чувствовали не только беспомощность, но и несостоятельность своего образа жизни. Поэтому вряд ли могли ощутить тяжесть утраты от ее внезапного ухода из жизни. Возможно, они бы даже почувствовали облегчение. Больше всего ее безвременная кончина могла расстроить тех, кого она любила, кого ни в коем случае не хотела бы огорчать. Когда к ней ворвались с обысками и последующими издевательствами, ее время стремительно заканчивалось. И смерть, уже сжимавшую холодной рукой ее левое плечо, она вначале воспринимала своеобразным козырем именно на инфантильном уровне: «Вот я умру, а они не смогут отчитаться за десять миллионов…», но логическое завершение фразы заставило ее задуматься. Вернее, понять, что как раз ее охладевшим трупом этим господам будет очень удобно отчитаться за десять миллионов бюджетных рублей, раз им так и не удалось уничтожить ее своими «экспертизами».
…В ночь после обыска ей приснился странный сон, который она твердо решила никому не рассказывать, а на всех «экспертизах» тупо твердить, что по Конституции имеет право не свидетельствовать против себя.
Да и хороша бы она была, если бы разоткровенничалась с Наташкойпрокуроршей, что в ночь после обыска до самого утра играла в карты… со старинными часами, ловко тасовавшими колоду львиными лапками.
И где-то она уже точно видела раньше эти часы, правда, никогда особо не обращая внимания на затейливую резьбу их корпуса. На правом боку у них был изображен красивый кудрявый юноша лет двадцати, а на левом — мощный старец с крыльями и косой.
Играли они… на время. Часы объяснили, что раз с ней вышла какая-то ерунда, что она вынуждена теперь тратить остаток времени на правоохранительные тяжбы, а ее сказки так и остались недописанными, так она может немного времени отыграть в карты.
Ей совершенно не хотелось играть, она чувствовала не просто огромную обиду от происходящего. После того, как на ее глазах молодые люди, возвращавшиеся после громких разборок и перекуров у мусоропровода выцветшими настолько, что их невозможно было описать в Интернете, ей казалось, что душу ее окутывает холод. Помня о своем сроке, она уже смирилась, что Новый год читатели блога встретят уже без нее и ее сказок. Тут же в голову полезли «спасительные» мысли, что никому она и раньше была не нужна, а сейчас ей объяснили с присущей правоохранительным структурам прямотой, что туда ей и дорога, потому что никто о ней не вспомнит и не пожалеет.
— Ну, я бы не был таким категоричным, — заявили часы в ответ на ее невеселые размышления. — Не понимаю, чего расстраиваться, что некие хамы не испытывают в нас необходимости по недомыслию? Еще не было случая, когда кто-то из них не пожалел бы о подобном некрасивом отношении в последнюю минуту. Слыхала песню про пять минут? Противная, правда? Пять минут останется… и ты бы посмотрела, что некоторые пытаются успеть в последние пять минут. Слушай, ты опять выигрываешь!
Вначале она выиграла год, но подумала, что это просто насмешка какая-то. Еще год терпеть эти рожи возле себя? Часики почему-то слишком эмоционально переживали свой проигрыш. Желая доказать, что ее выигрыш — чистая случайность, они поменяли козыри, и она выиграла еще три года. Часы страшно расстроились и сквозь истеричные рыдания сообщили, что если они не отыграются, то их на винтики разберут. Поэтому дальше они решили играть по-честному и больше месяца на кон не ставить. Два раза она проиграла, но выиграла больше. При этом у нее нестерпимо чесалась ладонь левой руки.
— К деньгам, что ли? — сказала она смущенно, что есть силы расчесывая ладонь. — Так откуда?
— А кто знает? — резонно протикали часики. — Пока тебя за экстремизм травят, так в университете будут зарплату всю до копейки отдавать. Чтоб к ним претензий от прокуратуры не было, а тебе было жальче работенку в университете терять. Как выгонят, тогда опять всем надбавки снимут, чтоб не радовались. Дело-то известное.
— Знаете, сейчас, когда платят по двенадцать тысяч, мне мою работенку нисколько не жалко, — заметила она. — По шесть пар в день работаю, с трудом коммуналку оплачиваю, а наши руководящие хмыри с факультета могут за год квартиру и машину купить. Как-то попробовала по девять пар читать… но очень тоскливо получается.
— Иногда ведь требуется проявить немного экстремизма, чтоб хоть за пять минут до конца узнать, насколько тебя обворовывают, — захихикали часики. — Но у тебя ладонь, наверно, потому и чешется, что вначале выигрыш на судьбе отражается.
Она взглянула на ладонь левой руки и увидела, как растет ее линия жизни, обходя все роковые изломы и разрывы.
— Это мой выигрыш? — спросила она потрясенно. — Но когда я проснусь, все будет по-старому?
— Не совсем, если мы договоримся, — вкрадчиво протикали часики.
— А можно было вначале обо всем договориться? — с раздражением сказала она хитрым часам.
— С тобой давным-давно обо всем договаривались, — заорали вдруг часы, и из них с клекотом вылетела растрепанная кукушка, спрыгнувшая на разложенные карты. — За птичку извиняюсь, конечно. Птичку обратно подсади! Верни птичку на место!
Маленькая бронзовая кукушка оказалась на редкость изворотливой. Ловить ее руками, когда невыносимо чесалась теперь уже и правая ладонь, было как-то хлопотно и неудобно. Но она все же поймала птичку на самом краю стола, зажав ее чесавшимися ладонями. Птичка норовила вырваться и больно клевалась.
— Это у вас не птичка, а зараза какая-то, — в сердцах сказала она, засунув кукушку обратно, чуть не переломав ей крылья. — Еще ведь шипит и клюется! Вот ведь дрянь какая!
— И эти борцы с нашим экстремизмом в головах тоже про тебя так же скажут, — хихикнули часы. — Между прочим, их гарпии у мусоропровода караулили, потом расскажу. И про КамАЗ ты зря этому навязчивому типу сказала, он уже донос на тебя написал. Сейчас они с трудом соображают, что делать. Они ж его планировали сразу после обыска под КамАЗ пустить, он их тоже достал своими идиотскими вопросами. А сейчас им еще три месяца от него вопросы выслушивать на счет КамАЗа… Тебе надо романы писать, а не эстермизмом заниматься! Или эстремализмом? Вообще чем вы тут все занимаетесь?
— Хорошо, а кто вас по винтикам разобрать может? Кукушка? — закрыла она неприятную для себя тему.
— Да при чем здесь несчастная птичка? — удивились часы. — Она наоборот, как видишь, разбираться не хочет. Это тетушки Эвриале и Сфейно — три сестры-мойры.
— Мне чем нравится эта ваши мифология, что там все распределено по сестрам, — сказала она. — Не то, что у нас — все по браткам.
— Об этом, кстати, нам и надо поговорить, — перебили ее часы. — В силу того, что ты… гм… в некотором роде заменяешь сестру горгон Медузу, повелевая снами живых, а получила за это шиш да маленько, включая обыск и преследование за свой уголовный экстремум, мне удалось немного надавить на
