иначе глядевший на мир, сам мог влиять на свою жизнь, на события. Читатели в результате контакта с этой опасной разновидностью kamlik, обретали точку опоры внутри себя, начиная менять мир вокруг себя.
Для первобытного общественного уклада сущность камлания заключалась в общении с духами ради достижения прагматических целей самим шаманом или заказчиком камлания, которым мог выступать и отдельный человек, и род, и целая община. Цель камлания — свободное перемещение шамана в небесных, подземных или земных сферах, то есть там, где обитают необходимые для выполнения задачи данного камлания духи. Задачи же камлания сводились к встрече с высшими небесными духами и сообщить им о нуждах общины. На встрече с духами вод и лесов шаман должен был их убедить оказать покровительство в исходе благоприятной охоты и рыбной ловли, а позднее — помочь в земледелии и скотоводстве.
Частных заказчиков интересовали проблемы со здоровьем, возможности исцеления больного человека. Часто требовалось проводить душу умершего в потусторонний мир и предотвратить его возвращение «в страну живых». Многие просили защиты от нападений зловредных духов, особенно на детей.
Сам же шаман при каждом таком походе «на ту сторону» расширял свои знания и представления, начинал «видеть» намного больше. Поэтому все разнообразные и многочисленные задачи камланий, в сущности, сводились к двум: взять нечто в мире духов и передать людям, или взять нечто в мире людей — и передать духам. И люди нисколько не возражали, когда из мира духов приходило то, чего они точно не заказывали, но что всегда украшало их жизнь. Иначе, как объяснить появление наскальной живописи, не имевшей никакого практического смысла? Ведь ей нельзя было украсить даже собственное жилище.
Несмотря на то, что в мире было написано гигантское количество статей и монографий о шаманизме, все-таки было недостаточно ясны даже сами критерии отнесения того или иного религиозного феномена к шаманизму, не говоря уж о том, что же можно безусловно отнести к настоящему искусству.
Как многие считали одного шамана великим, а другие с ним не соглашались, — так и искусство оставляло больший простор оценочным суждениям, будто намеренно предоставляя полную свободу выбора. В конце концов, выяснилось, что к искусству можно относить лишь то, что хоть на йоту меняет этот мир к лучшему, в отличие от черной магии, к которой склонялись многие шаманы. В отличие от шаманизма, как религиозной практики, к послевоенному времени начали концептуально отделять взаимодействие с музами, воздействовавшими на лучшие стороны человеческой души.
Старик нисколько не жалел, что почти весь советский период «отсиживался» в своем «античном отделе», далеком от очередных званий и наград. Ему казалось, что как раз он лучше понимает происходящее, глядя на него сквозь призму древних преданий. Жизнь вокруг него будто затягивалась льдом, а от отношений с сослуживцами, пытавшимися перестроиться согласно изменившимся условиям, предавая все старые принципы и устои, все больше веяло холодом. Все чаще стали звучать знакомые слова: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?», «От нас ничего не зависит!», «Народ — стадо дебилов! Народ сам этого захотел!» И старик радовался, что в «развитом социализме» занимался тем, что могло ему весьма пригодиться и в «недоразвитом капитализме».
Глядя, как возле него бывшие сослуживцы с легкостью предавали свои прежние убеждения, не замечая, что предаются с ними и самих себя, он частенько твердил себе строчки Валерия Брюсова из его стихотворного обращения к музе:
Он слишком хорошо знал, что во всех временах среди людей рождаются чудики, не только легко осваивавшие архаические техники экстаза, но и сами становившиеся своеобразным экзистенциальным феноменом. Вновь и вновь он удивлялся античному язычеству, не только бережно нашедшему место всем старым богам, но и органично включившему в себя трансперсональные моменты более ранних форм религии. Как ни странно, это делало новую религию более достоверной, а использование и космогоническое объяснение индивидуального и экстатического опыта глубинных переживаний как «муза снизошла» — делало античные мифы своеобразным эстетическим и нравственным посланием всему человечеству.
Еще в советское время сослуживцы посмеивались над его шутливым утверждением, что сам Предводитель гарпий, Бог всех «идеологий» и цивилизованных «обоснований» завладения чужой собственностью — непременно его посетит, рано или поздно. Он не считал нужным кому-то рассказывать о камее, позволявшей видеть в бурях, разметывавших вокруг человеческие жизни, — черные крылья гарпий, внимать пению сирен и безошибочно угадывать любое движение проснувшейся музы.
Он видел, что шаманизм, основанный лишь на стихийном и неосознанном психотехническом опыте, не усиленный более поздними религиозными представлениями, которые сами по себе являлись произведением искусства и служили поводом для создания новых шедевров, — неизменно приходил к упадку или перерождался в очередную разновидность ложного культа или черной магии. Но все понятия, заложенные в древних культах сестер, стремящихся сделать мир лучше, а человеческую душу — выше и чище, — нисколько не утрачивали своей актуальности.
Постепенно он с легкостью отделял в мифах камуфлирующую оболочку художественного вымысла от сути, понимая, что многое говорилось в преданиях именно так, чтобы не гневить тех, кто и по сей день значил в человеческой жизни намного больше «вечно живых» «классиков марксизма-ленинизма». Ему показалось, что предания намеренно льстили Гермесу, провозглашая его «самым молодым богом». Объявляя его «вестником богов», они шли к шаманам в Дельфы, называя их оракулами. Предпочитая услышать волю богов без приземленных разъяснений Гермеса.
Люди точно и раньше сталкивались с этим психопомпом, провожавшим души умерших на тот свет. Ведь многие шаманы, боровшиеся со смертью возле постели больного, говорили, что сражаются за душу
