и ее жизнь, оставив ее с двумя практичными пальтишками на старость.
В школе говорили, что до революции у жителей их рабочего поселка не было никаких перспектив, кроме как работы на прежних хозяев этого комбината, построенного еще в 50-х годах XIX века. Но, побывав в музее комбината, Анна выяснила для себя, что дирекция дореволюционного предприятия работала круглосуточно, без перерывов на Рождество, Пасху и Троицу. В старом здании детского садика при советской власти открыли исполком. А у комбината до революции было два санатория на море для рабочих и их детей и дом призрения. Еще была построена школа, где училась Анна. Больница с хирургическим и родильным отделениями тоже осталась от дореволюционных времен, к ней многие годы спустя пристроили два корпуса. Техникум, где училась Анна после школы — тоже был дореволюционным реальным училищем комбината.
Все это люди делали, вовсе за счет средств комбината, явно имея несколько иные планы на будущее, чем то, которое наступило потом. Они это все строили не из-за марксистко-ленинской идеологии, а потому что верили… может не в бога даже, а в то, что любой человек достоин уважения. Клуб ихний был, конечно, дореволюционным театром и библиотекой, тоже выстроенной за счет комбината без партийного нажима и без «исторически-неизбежных социальных преобразований».
Проверив по датам все комбинатовские постройки, Анна убедилась, что строительство на комбинате велось даже в 1916 году, а вот потом, с 1917 года по 1928 год никакого строительства не велось, лишь с 1928 года по 1932 год на комбинате восстанавливали цеха, разобранные почти по кирпичику в «период разрухи». Она лишь хмыкнула про себя, что никто из этих марксистов-ленинцев так и не учел, что после «социальных преобразований» наступает длительный период разрухи, когда люди не верят в настоящее, а не то что — «в прекрасное будущее».
Анна понимала, что пожелтевшие дореволюционные фотографии с соревнованиями цеховых пожарных команд, с любительскими спектаклями рабочей труппы и выездами на природу цехами комбината — содержат в себе иной, безмолвный урок истории, который их учительница пересказывает совершенно неправильно. Она словно не замечала этих пронизанных южным солнцем предвоенных фотографий, говоря, будто у людей, позировавших с умиротворенными счастливыми лицами, была какаято иная жизнь, от которой их следовало немедленно «спасти», действуя тайком за их спинами.
Анна смотрела на снимки первых большевиков завода, организовавших марксистский кружок, и думала про себя, что ж им не жилось, как всем этим людям? Физиономии у первых большевиков больше подходили для сала с горилкой, для бандитской гирьки и ствола-опилка, они не несли в себе какого-то отпечатка «идейности». Большевики с музейных фотографий больше были похожи на уркаганов с большой дороги, а не на кружковцев, вдумчиво изучавших марксизм.
Ее не удивил рассказ экскурсовода, насколько несознательными раньше были рабочие комбината, избившие первых кружковцев, когда те пришли в цеха агитировать их бросить работу и устроить политическую забастовку.
Она долго смотрела на фотографию большой группы детей разного возраста в одинаковых белых панамках. Надпись под снимком гласила, что это был последний выезд комбинатовского детского сада на летние дачи. Улыбающиеся воспитательницы в белых фартуках держали над детьми транспарант «Будущие сотрудники нашего комбината!», не подозревая, что скоро голодные сотрудники будут ночами разбирать цеха комбината по кирпичику, чтобы как-то прокормиться в наступившем будущем «социальной справедливости». В мазанке ее бабушки тоже было окно из цеховых рам и пристроена кирпичная кухня. Но взрослые не любили вспоминать то время «строительства нового общества», отмахиваясь от ее вопросов.
…И когда налаженная жизнь с наивной верой в безоблачное будущее вдруг рухнула под какие-то очередные тезисы об «исторической необходимости», Анна часто вспоминала ту давнюю экскурсию в музей при комбинате. Но почему-то из всех увиденных ею тогда фотографий чаще всего ей вспоминались снимки дам в скромных, но очень красивых платьях, в шляпках, с зонтиками и бисерными сумочками в руках, прикрытых ажурными нитяными перчатками. Дамы сидели прямо на траве, а возле них были разложены скатерки с запеченной на кострах курочкой, овощами, яйцами-крашенками и пузатыми винными бутылками. Учительница с легкой завистью тогда пояснила, что это жены дирекции комбината, но уж, конечно, не рабочих.
Анна тогда лишь горько усмехнулась. Ее бабушка была женой простого рабочего, да и сама была из рабочей семьи. Но в ее сундуке хранились в точности такие же перчатки и зонтик. Правда, раньше почти все рабочие еще держали скотину и рыбачили в путину. Но никто из женщин тогда по цехам не работал, марксизм не изучал и пальто на старость не шил.
Она понимала, что тот неправильно воспринятый урок историй, «легкие неточности», сообщаемые учительницей, — на самом деле значили в каждой жизни очень многое, гораздо больше, чем марксизм. И лишь когда весь жизненный уклад обрушился для мамы и ее сестер, Анна поняла, что пренебрежение к таким «мелочам жизни» и восхваление каких-то бандитов в качестве «марксистов» могут лишить любого, самого заурядного, а не какого-то «призрачного» будущего.
Ради будущего мамы и тетушек, она с удовольствием распростилась бы со своими надеждами на приключения, но все ее сожаления уже мало что значили для какой-то грозной силы, заключавшейся в невыученных на зубок уроках истории. Прошлое с пожелтевших снимков, давно ставшее историей, будто догнало настоящее, навсегда отрезав дорогу к будущему Началась та самая жизнь, о которой ее вскользь предупреждала бабушка, когда все вокруг «жили одним днем», не задумываясь, что через много лет внучка может спросить у бабушки, откуда в ее мазанке цеховые рамы.
С детства Анна слышала об этих «уроках истории», о них раньше постоянно упоминали в школе и по телевизору. Но жизнь показала во всей своей отвратительной изнанке, что все вокруг, хоть и говорят об этих «уроках», сами их не выучили и не осознали. Всю жизнь они отвечали их по неправильным шпаргалкам, считая, будто можно немного приврать, это же всего лишь история. А то, насколько при этом смещались акценты восприятия настоящего — тоже не слишком кого-то волновало. Ведь все были уверены в своем будущем, представлявшимся иногда Анне серой железобетонной тумбой.
Стоило лишь дождаться пенсии, сшив напоследок пару пальто — и вот перед тобой то светлое будущее, ради которого можно было солгать, будто в прошлом зонтики и летние перчатки носили исключительно дамы, а в округе до первого марксистского кружка — не было ни одного детского садика и больницы.
Неправильно воспринятые уроки истории сделали возможным новый виток «экспроприации экспроприаторов», только в качестве основного «экспроприатора» теперешние «прогрессивные люди своего времени» видели экспроприируемое по частным карманам государство. И при этом Анна нисколько не сомневалась, что как только борьба за государственную собственность завершится, так новые экспроприаторы нисколько не побрезгуют и теткиными пальто, и мамкиной пенсией.
Историческое видение момента позволило Анне понять, что налаженный на машиностроительное производство народный быт намеренно разрушается, ждать светлого будущего там больше не имеет смысла, а шансов свести концы с концами у нее там не предвидится. Зарплату начали выдавать коврами и стиральными машинами, наборами инструментов, хрустальными вазочками, которые мать и ее подруги не знали, куда девать, с надеждой глядя на Анну.
Вначале она, купив место на рынке, продавала все, что выдавали в счет заработной платы ее многочисленной родне и знакомым, потом к ней напрямую обратились из профкома комбината знакомые женщины, и Анна начала торговать комбинатовским ширпотребом не только по всей Украине, но и добиралась до России, ставшей вдруг чужим государством. Она тащилась со своим скарбом на автобусах и перекладных, видя, с какой неохотой молодые мужчины изображают из себя «таможенников» посреди степи, где люди веками строили единое государство.
Когда комбинат начал совсем останавливаться, а большая часть их прошлого коллектива разбрелась в поисках хлеба насущного, добираясь и до Москвы, Анна стала «челночить», прочесывая оптовые и «блошиные» рынки Польши и Одессы, торгуя на рынке теми влекущими женскими мелочами, которые из
