халатике, будто собиралась не пациентку одевать, а заниматься со мной эротическими ролевыми играми.
– Я подожду в коридоре? – предложил я, старательно отводя глаза от вздымающейся груди медсестры.
– У нас это не положено, – ответила она. – Вы можете пока просто отвернуться.
Когда Ева была готова, мы вместе с медсестрой повели ее тем же длинным коридором к выходу. Госпожа Панкина передвигалась с трудом. Она все время заваливалась на медсестру, халат которой задирался еще выше. Я подумал, что на месте главврача запретил бы подобную спецодежду, сам устыдился своих мыслей и дальше уже вел Еву совершенно бездумно, весь отдавшись процессу.
В машине Ева Константиновна заснула. Мне стоило большого труда разбудить ее. Конечно, я сумел бы поднять ее на руки и донести до квартиры, но, во-первых, тогда некому было бы закрыть машину, а во- вторых, мне не хотелось, чтобы глазеющие в окна старушки потом о нас сплетничали. Хотя… пусть бы сплетничали… Но Ева проснулась, и мы без особых приключений добрались до квартиры. Я радовался тому, что сегодня вечер пятницы и впереди два дня для того, чтобы Ева пришла в полное сознание и мы смогли бы с ней обсудить создавшееся положение.
Эти два дня были очень непросты. Есть Ева отказывалась категорически, только пила. Хорошо еще, что до туалета с моей помощью добраться могла. В эти минуты наших медленных маленьких путешествий по квартире она напряженно вглядывалась в меня, похоже, пытаясь вспомнить, кто я такой, но память не желала повиноваться и подсказывать. Поздним вечером в воскресенье она вдруг посмотрела на меня наконец осмысленно и сказала:
– Опять вы? Почему? Где я?
Я начал рассказывать, стараясь щадить ее самолюбие, но получалось плохо.
Когда я закончил, Ева глухо произнесла:
– Я отдам ей все… – и уткнулась лицом в подушку.
Я ждал, что плечи ее начнут вздрагивать и она впадет в истерику, но ничего такого не произошло. Она просто лежала ничком, как тогда. Господи, когда ж я перестану это вспоминать?
Неожиданно Ева Константиновна развернулась ко мне с совершенно сухими глазами, села на постели и сказала:
– Только прошу вас, помогите мне найти жилье. Может, комнату снять… Я совсем в этом ничего не понимаю… где, что… как надо действовать…
– О чем вы? У вас все есть! Надо просто выкурить из квартиры эту стерву!
– Судя по всему, Аня все равно не даст мне покоя. Ей нужно оставить меня ни с чем. Наверно, только тогда ее душа успокоится. Понимаете, она не виновата, что…
– Бросьте! – прервал ее я. – Мне ваш адвокат Слесаренко рассказал трогательную историю несчастной жизни Анны Полозовой. Она вовсе не была выброшена в какое-то гетто! Возможно, она и получила от отца чуть меньше, чем вы, но она не побиралась по помойкам, не стояла с протянутой рукой на паперти. Она просто ненавидит вас из зависти.
– Вы упрощаете!
– А вы усложняете! Похоже, вам нравится роль жертвы!
Ева уронила лицо в ладони. Я опять ждал рыданий, но она с собой снова справилась.
– Не то чтобы нравится… – задумчиво начала она. – Видите ли, я многое переосмыслила с тех пор… как Германа не стало… Анна права в том, что я вообще ни о ком, кроме себя, не думала до тех пор, пока вдруг не поняла, что мой муж мне изменяет. Понимаете, важно было даже не то, с кем изменяет, а то, что он – мой муж, изменяет мне! Мне! Я не могла в это поверить! До того, как это произошло, мне казалось, что земля вертится вокруг меня. У меня все получалось так, как я хочу, я имела все, все, что хочу. Те люди, которые были рядом со мной, делали то, что я хочу. Это, знаете ли, развращает…
– Отец так сильно любил вас?
– Нет… Пожалуй, не любил, но я это только сейчас поняла со всей очевидностью. Когда он был жив, я считала его отношение ко мне любовью. Я не знала, как можно любить по-другому. Была убеждена, что во всем этом и заключается любовь: в обеспечении своих близких материальными благами. Как же иначе? Меня все любили только так… Мать тоже заваливала шмотками, драгоценностями. И Герман не отставал. У меня целая шкатулка бриллиантов от мужа…
– А вы? Вы как любили?
Ева покачала головой и еле слышно произнесла:
– Не знаю… Наверно, я не любила… Нет, не так… Я любила людей в той же степени, что свои драгоценности. Я ничего никому не отдавала в ответ. Я даже не догадывалась, что тоже должна… – Она вскинула на меня совершенно больные глаза и с горечью воскликнула: – Богатство убивает душу! Можете ли вы это понять?! Когда все можно купить, человек теряет способность к проявлению чувств. Зачем кому- то сострадать, кого-то жалеть, когда можно дать денег? Зачем чего-то добиваться, к чему-то стремиться, когда можно заплатить и получить? И любовь… Как мне было узнать, что она собой представляет, когда каждый понравившийся мальчик, юноша, мужчина сразу были готовы на все, лишь бы мне угодить? Я не знала отказа! Мне не приходилось мучиться безответной любовью, ревностью. Я даже думала, что это все книжные фантазии… И вдруг понимаю, что Герман уже не со мной… не только со мной…
– Я не сочувствую Герману, – сухо сказал я и, спохватившись, начал оправдываться: – Я не о смерти, конечно! Он слишком рано погиб! Еще жить бы да жить… Я о том, что ему, видимо, тоже было мало того, что получил в результате женитьбы на вас. Он был так же завистлив и ненасытен, как ваша сестра! Два сапога – пара!
– Нет! Вы не понимаете! Я просто не умела… не умею… любить… – Ева сникла и, замолчав, уставилась в окно.
Я невольно принялся рассматривать ее и решил, что вряд ли Герман польстился только на деньги папаши. Ева Константиновна даже сейчас, измученная и сломленная, поражала нежной, изысканной красотой. И эти волосы… Тяжелые волны волос на плечах… Я хотел сказать что-нибудь ободряющее, но ей, видимо, хотелось выговориться:
– Отец многое дал Герману, но при этом подавлял его. Подминал под себя. Все его начинания, все его предложения подвергал сомнению и браковал. Иногда даже позволял себе высмеивать его прожекты (так он их неизменно называл) на совете директоров. Отцу важно было осознавать свое величие хотя бы в собственной компании, потому что дома… Словом, дома его давила мама. Она была женщиной с очень сильным характером и с большими связями. Отец очень от нее зависел и старался не ссориться. Он нашел мальчика для битья в лице Германа.
– То есть вы оправдываете всех и вините во всем себя, так, что ли?
– Я только пытаюсь понять, почему все произошло именно так и не иначе.
– Но это не повод подарить Анне квартиру и… все остальное!
– Я ей должна…
– Вы ей ничего не должны!
– Вы не понимаете!
– Ну, хорошо! – Я решил временно согласиться с ней. – А как же тогда мальчик, которого вы хотите взять из детского дома? Как же Павлик? Чтобы его растить, нужны средства. Вы хотите привести его в коммуналку, где будете снимать угол?!
Ева сокрушенно покачала головой и ответила:
– В тот день, когда мы с вами встретились в детдоме, я наконец поняла, что Павлика мне не отдадут никогда… Наверно, это правильно…
– Конечно, правильно! То есть я не имею в виду Павлика… Конечно, ему было бы лучше в семье, а не в казенном учреждении, но… В общем, вы еще молоды и привлекательны! Вы можете выйти замуж и родить собственного ребенка!
– Я больше не хочу замуж! – неожиданно громко выкрикнула Ева и посмотрела на меня такими глазами, что я сразу поверил: она не кокетничает, а действительно не хочет. Похоже, она ничего не хочет. Может быть, уже не хочет и Павлика. В ней умерли желания точно так же, как во мне. Я ее очень хорошо понимал. Но с этим надо было что-то делать. Я не мог согласиться с Евой в том, чтобы дать возможность Анне жить припеваючи. Эта гюрза должна быть раздавлена или, по крайней мере, лишена своих ядовитых зубов.
