отменил пресловутые «жалованные грамоты» дворянам, сослал в Сибирь и посадил около пятнадцати тысяч особ дворянского и служилого люду, пойманных на злоупотреблениях властью, беспощадно наказывал нерадивых чиновников, а главное, дал послабление крестьянству. Он думал и об отмене крепостного права, но Россия была еще не готова к такому радикальному преобразованию.
Поддавшись в молодости уговорам масонов и пробыв несколько лет в ложе, Павел вынес из этого опыта убеждение, что масонство вредно Отечеству, и порвал с ним. Он начал постепенно освобождаться от своего масонского окружения. Несмотря на то, что невыносимое детство оставило отпечаток на психике Павла Петровича и с ним случались припадки безудержного гнева, в делах он был весьма трезв, последователен и расчетлив. Масонов очень насторожило и обеспокоило его вступление в мальтийский орден, а затем и слухи о присвоении ему титула Великого магистра ордена после того, как Наполеон захватил Мальту. Этот монашеский орден защитников Гроба Господня числился в злейших противниках вольных каменщиков. Масоны поняли, что Император начинает возрождать в России прежнюю идейную ниву в пику их якобинским интригам.
Многим не по вкусу была и внешняя политика Павла. Когда он совместно с Наполеоном задумал поход на Индию и отправил туда экспедиционный корпус, в Лондоне увидели для себя смертельную опасность в зарождающемся союзе.
Через одиннадцать дней после отправки корпуса, в опочивальню Павла ворвались подкупленные на деньги английского посольства и организованные масонами гвардейцы…
Каким бы ни был отец, он был все же отцом для православного юноши. И когда граф Никита Панин явился к нему ночью в покои, с горящими от возбуждения глазами преклонил колени и сообщил, что Павел Первый скончался, новый император почувствовал, что летит в бездну.
Будучи от природы хорошо владеющим собою человеком, Александр сумел скрыть от окружения, в какой мрак погрузилась его душа. Со стороны было лишь видно, что он часто бросает неотложные дела, любит уединяться и подолгу молчать. Только война против Наполеона отвлекла и оживила его, но даже в это время с ним случались приступы пассивности и апатии. После них он бросался в пучину активной деятельности, и казалось, хочет этой своей безудержной энергией залить какую-то душевную рану. Александр успел многое сделать за двадцать четыре года правления. Первые попытки ослабления крепостничества и даже упразднение «Тайной экспедиции» приходятся на это время. Он искреннее стремился улучшить условия жизни в России, что впрочем, натолкнулось на глухое сопротивление знати. В своих метаниях Император часто был противоречив. Даже автора проекта государственных реформ Сперанского он, в конце концов, отправил в ссылку, чтобы не давать слишком большого простора духу вольности. Это говорило о разгоравшемся в нем внутреннем конфликте.
Что-то передалось ему от верующего Павла, хотя бабка не приветствовала его истинно православного воспитания. В нем происходило то, что всегда происходит с человеком, которому Господь дал веру и советь. Смертный грех, свершенный в юности, не забывался, а напротив, все больше заполнял душу. В какой-то момент жить с этим тайным грузом стало невыносимо, и Александр ушел в схиму, чтобы до конца дней вымаливать прощение в уничижении души и тела. Его «внезапная смерть» в Таганроге и захоронение неизвестного солдата в царской усыпальнице обросли легендами. Но тайные вскрытия гробницы, которые наследники производили неоднократно, показали, что Александра в ней не было. Обо всем этом не мог не знать и граф Толстой.
Почему для великого писателя Льва Толстого эта драма не стала главной интригой эпохи? Даже если она была выдумана народом, это все равно не меняет главного: в России происходила сшибка светлого православного и темного западного мироощущений, которые ярче всего выразились в драме Александра. Это состояние духовности большой писатель не имеет права не замечать.
Священник понял, что Толстой не коснулся этой трагедии по личным внутренним причинам. Отринув Христа как действующее лицо русской истории, он не смог бы дать внятного объяснения поступку Александра.
Великий писатель – Лев Толстой. Его книги проникают в душу, будят мысль. Но, показав всю сложность и трагичность российской жизни, он не дает никаких указаний о путях человеческой души. Не дает потому, что у человеческой души есть только один путь – путь к Богу. Все остальные пути – выдумки утлого разума земных людей. Другие пути обязательно ведут в тупики. В этих тупиках человек слаб, ничтожен и зачастую мерзок. Поэтому его могучий талант вместо путеводителя стал слепым поводырем. И натворил великую беду с русским разумом. Никто больше, чем он, не сделал для раскачивания основ православной морали в России.
Но почему же люди не вняли Федору Достоевскому? Ведь с гениальной ясностью он показывает, что путь человека только в религиозном самоограничении. Интеллигенция его освистывала и называла реакционером, но православные-то люди должны были его поддержать. А этого не случилось. Нет Достоевского среди духовных водителей нации. Почему? Потому что встал против повальной западнической моды безбожия? Потому что в великом своем таланте в самый центр поставил любовь к Господу, а это уже всем надоело?
А разве можно обойтись без религии? Разве те, кто освистывали Достоевского, не создали себе новой религии – религии земных удовольствий и плотского эгоизма? Разве большевики не вбивают в головы русских людей лживую религию земного рая?
Отец Лаврентий начал читать Александра Блока и вскоре увидел, как искренняя религиозность первых книг великого творца чем дальше, тем больше затеняется нравственным страданием. По какой-то неизведанной причине поэт начинает протестовать против гармонии. В его стихах нарастают грозовые ноты. А с революции пятого года их переполняет неистовое желание бунта. Бунта против чего? Блок об этом не говорит прямо. Но читающий, конечно же, уверен, что против окружающей жизни. Против всеобщего распада. Только Блок хочет не возврата гармонии, а разрушения, еще большего хаоса.
Слабо знавший ранее мирскую литературу, священник погрузился в ее изучение и, прочитав всех популярных российских авторов, осознал, что они посеяли в православном народе сорняки не свойственного ему протеста. Того протеста, который происходит не столько от реального угнетения людей, сколько от навязанных представлений об идеальной жизни. К началу века почти всякий русский рассуждал, что все плохое в России исходит от самодержавия.
Священник видел, как с каждым годом нарастает вал литературы, произведенной уже новым поколением писателей, еще более путаной и крикливой. Наконец, во главе ее встал Максим Горький, прямо приветствовавший грядущий бунт. Теперь настала очередь запрещенной литературы, и она потекла во все поры общества, в том числе и провинциальный уездный город Окоянов. Эта писанина ускорила переворот в мозгах, который подстегнул желание устроить и переворот в жизни.
Отец Лаврентий осознавал, что новые явления начинают раскачивать привычные устои, но не видел никакого выхода. Казалось бы, по сравнению с восьмидесятыми и девяностыми годами жизнь становилась лучше. А головы были заняты разговорами о свободе, о гнете самодержавия, и чем дальше, тем больше в людях нарастало озлобление. Непонятное отчуждение и ожесточение все чаще стало показываться на вид. Росло количество случаев разбойных убийств и воровства, появились изнасилования. А после пятого года стала нарастать волна террора, несравнимая по масштабам с действиями народовольцев. Отцу Лаврентию было непонятно, почему народ с одобрением воспринимает вести об убийствах министров, губернаторов и других слуг государства. Плохие они или хорошие, никто не имеет права лишать их жизни. В России же лишают, а публика ликует. Что происходит? К семнадцатому году появилось большое количество людей неверующих, ненавидящих царя и готовых к любому насилию.
После прихода к власти большевиков на священника обрушился вал исповедей, соединяющих в себе один протяжный стон человеческого несчастья. Это было для него страшным испытанием. Хотя он и не призван был по своему чину принимать исповеди к сердцу, а лишь быть помощником раскаивающегося, то, что говорили ему люди, не могло пройти мимо, не тронув души. За тихим провинциальным фасадом уездного города кипели страсти ломки русской цивилизации. В душах людей всколыхнулась небывалая гордыня, порождавшая человеческие трагедии. Отцу Лаврентию казалось, что революция – это змей искуситель, посеявший раздор там, где была любовь. Нарождающиеся порядки выглядели пугающе не по- русски, и это еще больше усиливало ощущение ужаса от происходящего.
У отца Лаврентия был единственный старый друг, с которым он делился своими переживаниями, – хирург местной больницы Константин Владимирович Седов.
