Сын Седова, мягкий и добрый Антоша, которого отец Лаврентий крестил три десятка лет назад, являлся начальником местной ЧК, и это никак не укладывалось в голове священника. В его глазах Антон совсем не подходил на роль карающего меча революции. Священнику казалось, что парня занесло туда случайно.
Константин Владимирович также тяжело переживал это обстоятельство, однако хранил молчание и лишь однажды проронил, что, наверное, Богу было угодно послать Антона в чрезвычайку, чтобы хотя бы немного смягчить ее жестокость.
«Может быть, это и так, – подумал тогда отец Лаврентий. – Только не случится ли, что чрезвычайка ожесточит Антона?»
Оба старика избегали политических разговоров в присутствии Антона и таким образом хранили внутренний мир в этой старинной компании. Антон же со своей стороны любил их обоих и снисходительно относился к их отсталым взглядам.
И все-таки накипело на душе у старика священника, и он пришел к своему другу за советом:
– Понимаешь, Костя, в стенку я уперся. Не могу так больше жить. Не могу больше молча смотреть, как люди в грехе и преступлениях гибнут. Слепота, слепота во всем мире. Ведь гнались за жар-птицей, все вокруг топтали, лишь бы ее за хвост схватить. Думали: жар-птица – это богатая жизнь. А чем кончили? Ненавистью друг к другу, пустотой и нищетой. Хочу с амвона с людьми говорить. Может, хоть в ком-то искру Божью зароню. Нет сил все это видеть, в молчаливых свидетелях ходить. Против Бога это!
– Понимаю, Леня, понимаю. Очень понимаю тебя. Не знаю, что на твоем месте делал бы. Может быть, также поступил бы. Но мне легче. Долг мой во все времена безупречен – что бы ни происходило, человеческие жизни спасать. А тебя не буду отговаривать. Мы свое уже отжили. Надо о достойной кончине думать. Я на твою проповедь завтра приду. Больные один раз в жизни подождут. Приду обязательно.
На следующий день, в воскресенье, служили литургию обретению иконы Казанской Божьей Матери. Народу собралось много. В основном люди пожилые. Мещане да крестьяне из ближних сел. Рабочих в храм приходило совсем мало. Ощутили себя гегемонами.
После того как закончилось причастие, отец Лаврентий вышел на амвон и начал проповедь необычным образом:
– Сегодня, в праздник обретения иконы Казанской Божьей Матери, мы поговорим о главном для каждого верующего человека. О спасении души для царствия вечного. Мы для этого и обращаемся к Господу с ежедневными молитвами, чтобы простил наши грехи. Не осудил нас и не отказал нам в своей благости при переходе в мир иной. Мы об этом молим Господа ежедневно.
Давайте теперь взглянем на жизнь нашу. Достаточно ли только молитв, чтобы сподобиться Божьей милости, или может быть, в этом страшном мире мы еще должны сказать и свое христианское слово?
Мы, слабые и бессильные, бедные и убогие. Имеем ли мы на то решимость и Божье позволение, чтобы хоть как-то защитить нашу веру? Я думаю, что имеем!
Да, мы слабые и бедные. Да, мы боимся этой власти в черной коже и с револьверами. Но мы должны знать, что в душе своей мы несравненно выше этой власти, пришедшей в нашу страну как наказание за наше слабоверие и прегрешения. В наших сердцах есть самое главное оружие – Вера и Добро. Мы должны твердо верить, что это страшное время кончится. А если мы в это верим, то мы должны думать о будущем и бороться за души наших детей. Чтобы было кому продолжить наше дело, когда настанет срок. Надо беречь и приумножать веру в тех, кто сегодня еще только учится жить. В меру слабых своих сил защитить их от происков сатанинской детели. Если мы сумеем это сделать, значит будет и надежда на возрождение.
А если у нас это не получится, то кто поднимет хоругвь со Спасом над очистившимся полем жизни? Некому будет! Мы должны детям нашим передать стойкость православного духа и неколебимость веры. Да, в то грядущее время нас уже не будет среди земных людей, но с того света мы будем помогать новому устроению Отечества. И наши потомки, вынесшие в своей глубокой памяти свет Православия, встанут стеной на пути Сатаны, потому что никто другой, как православный русский человек, не сможет остановить его шествие. Давайте помнить об этом каждую минуту. Давайте делать дело ради будущего, которое нам не суждено увидеть.
13
Ольга погрузилась в свои переживания с той самозабвенной молодой страстью, какая только и бывает в пору первой взрослой любви. Антон Седов воплотил для нее идеал, закономерно родившийся в воображении двадцатилетней девушки, приехавшей из села в поисках работы и волею судеб попавшей в ЧК.
Ольга происходила из многодетной семьи сельского учителя, проработавшего всю жизнь в большом селе Саврасове. Чистенькая бедность была ее спутницей с первых дней жизни. Семеро детей висели тяжелой ношей на шее родителей. Денег постоянно не хватало, и они, как крестьяне, держали свою скотину. Гнет нужды травмирует душу, унижает сознание человека, особенно – человека, выходящего в жизнь. Ей было стыдно за свои застиранные и перешитые одежки, за то, что подружки из крепких крестьянских семей жили лучше и ели слаще ее, что родители ее вынуждены трястись над каждой копейкой и это превращает их в убогие и жалкие существа. Она с детства решила, что будет богатой. Засыпая, Ольга представляла в мечтах, как вся ее семья сидит за столом с белой скатертью и ест мясные котлеты. Мама предлагает ей добавку, а она капризно говорит: не хочу я больше этих котлет… Ей представлялось, что они садятся в карету, запряженную двумя лихими конями, нарядные и веселые скачут на ярмарку в Окоянов покупать себе много-много красивых вещей. И все вокруг так весело, так радуется их счастью.
В отличие от крестьянских подруг, Ольга имела кое-какие представления о культуре, полученные от родителей. Она знала, как вести себя «в обществе», прочла всю небольшую домашнюю библиотечку и почерпнула оттуда представления о любовных романах и «тонком» образе жизни.
Определенные правила поведения были восприняты ею из общения родителей, любивших друг друга и умевших строить простые, но уважительные и душевные отношения. В то же время, родители совсем не занимались женским воспитанием Ольги, что, впрочем, было правилом того времени. Это привело к тому, что она создала свой, воображаемый, далекий от действительности девичий мир, который на самом деле мешал ей войти во взрослую жизнь. Девушка была полна чрезвычайной стеснительности и неумения быстро сходиться с людьми.
Стеснительность эта усиливалась тем, что в Ольге рано стала просыпаться женщина. Она не знала, как ей быть с новыми проявлениями физиологии, стеснялась их и становилась все более скрытной. Ей немного помогали разговоры подружек-одногодок, но ответ на главный вопрос наверное могла бы дать только мама. Однако девочка не смела об этом заговорить. Вопрос же заключался в том, что с шестнадцати лет ее стало мучить по ночам любовное томление. К Ольге приходили во сне неясные мужские образы. Они ласкали ее тело, которое напрягалось и начинало гореть жаром, требуя выхода желанию. Девушка металась в постели, покрываясь жарким потом. Мама вскоре обратила на это внимание и сказала отцу, что тянуть с Ольгиным замужеством нельзя. В дочери назревает вулкан, который прорвется совсем скоро. В восемнадцать лет отец повез дочку в Окоянов и, пользуясь связями в уисполкоме, пристроил ее пишбарышней в уездную ВЧК.
Ее охотно взяли, потому что была хорошо выучена устной и письменной речи, а работу на клавиатуре освоила за три дня.
Попав в маленький мужской коллектив, Ольга столкнулась с серьезными трудностями общения, хотя чекисты вели себя по отношению к ней самым порядочным образом. Двое из них работали раньше слесарями депо, двое вернулись с фронтов гражданской. Хозяйством заправлял молодой, шустрый комендант из осевших в уезде «столыпинских переселенцев». Вот и весь коллектив, возглавляемый молодым начальником Антоном Константиновичем Седовым. Сами эти люди, их поведение и общение между собой были для нее так непривычны, что поначалу она терялась, не знала, как реагировать на их обращения, и заслужила прозвище «дикуши».
Ей, стеснительной сельской барышне, были страшны прямые и незамысловатые речи чекистов.
– Идея революции в том, чтобы говорить правду, – утверждал самый пожилой из них, Пармен Редькин. – Если я молчу перед товарищем, который нагрешил, значит, я хреновый чекист. Вот, к примеру, ты, Семен, – обращался он к своему приятелю Семену Калачеву, – имею я право тебе свое мнение сказать про твою жизнь или нет? Если, к примеру, не имею, то как ты будешь исправлять свое паскудное поведение? Ты вот, как петух, живешь, мужнюю соседку топчешь, а я и слова тебе сказать не моги? Это я про воспитание.
– Я, Пармен Иваныч, от твоего воспитания точно в петлю полезу. Ты сам, как пень мохнатый, со своей
