тебе выражу. Каждый меня здесь поддержит.
Дела с организацией советской власти в уезде и правда неважные. Булай Алексей по уезду мечется, комбеды организует, за ТОЗы агитирует, а кулаки его работу к земле гнут. Они в деревне пока хозяева, потому что середняк не больно наши продотряды жалует. В самом Окоянове партия не прирастает. Почему? Потому что ты, Семен Кондратьевич, сиднем сидишь. Дальше депо носу не кажешь. Разъяснительную работу с жителями не ведешь. Деповских токарей вперед себя выпихиваешь. Нашел агитаторов! Они папу с мамой связать не могут. Вот и получается, что у нас про советскую власть агитпоезда рассказывают. И все. Больше никто. Тогда ты, значит, во всех неудачах решил обвинить Лаврентия. Мол, совсем забил попище советскую пропаганду своим опиумом для народа. Нет от него никакого проходу.
Неправда твоя, Семен. У Лаврентия своя парторганизация – в ней трудящейся молодежи уж почти нету. Да и фронтовики к нему, почитай, не ходят. А ты вот скажи, почему они к тебе не идут? Молчишь? Тогда я скажу – не больно зовешь. Видно, что не умеешь, да ведь и учиться не хочешь. Поэтому нечего вину с больной головы на здоровую валить. Седов с Булаем от зари до зари на работе убиваются, пока вы с Зинкой в перинах друг дружку щекочете…
– Ну ты полегче, Кузин, не забывайся…
– Мне забываться нечего. Что думал, то и сказал. А ты послушай, может, польза будет. Поэтому не с Лаврентия, а с тебя начинать надо. Либо ты за работу как надо возмешься, либо мы тебя, голубь, отсюда попросим.
В диалог вмешался Алексей Булай:
– Хватит критику наводить, Степан. Все мы помаленьку этому делу учимся. И Семен Кондратьевич, придет время, одолеет искусство руководителя. А народ за один день не воспитаешь. Со временем поймут люди, какое мы дело задумали. Потянутся к нам. Я так полагаю. Только ты, Семен Кондратьевич, отца Лаврентия не трогай. Его здесь уважают. Он ведь из военных врачей. Большим авторитетом пользуется. Советская власть с этим должна считаться.
– Я смотрю, все вы тут заодно, – нервно дергая щекой, ответил Самошкин. – Лаврентий – чистая контра. Говорит, что в стране трагедия. Что трагедия? Революция трагедия? Советская власть трагедия? Да как же его на свободе держать? В кутузку его, чтобы замолчал раз и навсегда!
Антон Седов медленно поднялся со своего места. На лице его выступили пунцовые пятна. Он заговорил тихим, сдавленным голосом:
– Вы здесь уже не чужой человек, Самошкин. Вы должны знать, что за последние годы городское кладбище выросло почти вдвое. На нем похоронены больше сотни увечных солдат, обрубками приползших с мировой и гражданской войн, несчитанное количество горожан, умерших от тифа и дизентерии, павшие при подавлении кулацких бунтов красноармейцы и, наконец, расстрелянные савинковцами городские власти. Небывалое для нас количество смертей. Вам не кажется трагедией, что на родительский день над кладбищем стоит плач множества вдов и сирот? От этого плача птицы взмывают в небо и не садятся на деревья. Если не кажется, то у Вас нет души.
А для священника Лаврентия это трагедия. Об этом он говорит и призывает людей объединяться в горе, миром перемогать беду. Что же в этом опасного для советской власти? Или Вам нашептали что-то другое? Но разве можно слухи выносить на заседание партбюро? Товарищ Кузин говорит, что Вы не умеете вести воспитательную работу. Товарищ Булай надеется, что Вы еще «овладеете искусством руководителя». А я думаю, что Вам это просто ни к чему. Вы ведь сюда в начальники приехали. Осуществлять руководство. А здесь все с нуля создавать надо. Вот Вы и расстроились. Решили на священнике отыграться. Выходит, вместо желания созидать, в Вас живет только желание мстить. Это плохой знак. Я считаю, что нам нужен другой партийный секретарь в уезде и буду свою точку зрения отстаивать во всех руководящих кабинетах.
Когда Антон замолк, в помещении установилась тягостная тишина. Самошкин сидел, опустив голову и положив крупные руки на зеленое сукно стола. Потом он тяжело поднялся и сказал, глядя куда-то поверх голов присутствующих:
– Да, прав был товарищ Ленин. Мелкобуржуазная среда без рабочего класса неизбежно становится реакционной. А Вы все – и есть мелкобуржуазная среда. Так я и доложу в губкоме. Работать здесь мне, видно, не судьба. Но и вы еще о многом пожалеете.
Самошкин повернулся и не спеша вышел, чувствуя, что последнее слово осталось за ним. Он отдавал себе полный отчет в той пропасти, которая пролегла между ним – представителем революционных сил и этой окопавшейся сворой местных политических саботажников.
26
Хуже всего с организацией комбедов дело обстояло по мордовским селам. Мордва c испокон веку жила своей жизнью. При царях она сумела сохраниться такой, какой была тысячу лет. Попытки ее крещения большого успеха не приносили по той простой причине, что лесные охотники и бортники большую часть года занимались отхожим промыслом и священников в глаза не видели. К тому же, язычество сидело в них крепко. Местная история помнит наскоки мордовских племен на Арзамас и Нижний Новгород. Якобы из-за вырубки промысловых лесов на поташ. А слухи такие бродили, что хотела мордва власть от себя отпугнуть, чтобы не лезла в ее лесную жизнь. Может, и правда.
Наскоки эти для них кончались плохо, но, откатившись назад в лесные дебри, они продолжали свой исконный образ обитания.
Хотя, конечно, мало-помалу, стала заниматься мордва и земледелием, но и любимого своего дела не оставляла. Охотники они были превосходные. С русскими селами дружили, кровь потихоньку перемешивали. От этого вывелась в междуречье Суры и Оки особая порода крепких людей. А власть любить не научились. Горько было Алексею видеть, что и советскую власть мордва любит нисколько не больше царской.
Этим стали теперь пользоваться местные разбойнички из числа беглых беляков. Антону достоверно было известно, что в ряде мордовских сел организованы бандитские базы. Поэтому он пытался удержать Булая от поездок по ним без охраны. Дело было рисковое. Но Алексей в этой жизни мало чего боялся, к мордве наезжал довольно часто и был, может быть, единственным русским начальником в уезде, которого она встречала приветливо.
Вот и в этот раз он прихватил с собой сотрудника исполкома Булкина, вскочил в легкий тарантас и загремел по полевой дороге в Ивашково – большое мордовское село, в котором когда-то было землепашество. После революции оно увяло, и Булаю не терпелось возродить его на богатейшем ивашковском черноземе.
Алексей относился к мордве с сердечной любовью. Может быть, потому, что в его жилах билась эрзянская кровь, привнесенная прадедом по отцовской линии, а может быть, потому, что это племя сумело сохранить чистоту и простоту нравов. Булай, как и большинство сильных натурой людей, не любил ломать голову над хитросплетениями человеческих отношений. Ему легко было среди мордвы, с ее непосредственностью чувств и готовностью придти на помощь ближнему. Даже такой известный недостаток этого народа, как тупое, порой совершенно непонятное упрямство, не раздражали его. Наверное потому, что и сам был таким же.
Через два часа тарантас уже вихлял по ухабистым, поросшим травой улицам Ивашкова. Крытые соломой хижины прятались в тени старых ив, в воздухе гудели пчелы из многочисленных пасек, видневшихся на задах хозяйств, в большом, поросшем ряской пруду торчали колышки ныреток для вылова карася.
На улицах никого не было. Так здесь повелось со времен царя Гороха. При появлении начальствующей особы местное население сметалось в избы, загоняя во дворы и мелкую живность. Видно, когда-то начальствующие особы эту живность принимали за знаки гостеприимства и бросали в сундучки своих тарантасов.
Не поворачивая головы, Алексей проехал мимо дома председателя комбеда деда Паньки. Сельский сход выбрал этого глухого и бестолкового старика в председатели два года назад в явную насмешку над директивой из уисполкома. Понятное дело, что никаким руководителем дедок не стал, а заправляли жизнью на деревне несколько крепких мужиков, Алексею хорошо известных. Политика их была проста – от Советов держаться подальше, трудное время отсидеться по лесам, перебиться охотой, а там видно будет. Хоть и ярился Булай на мордовское тупое нежелание строить коммуну, но в глубине душе он с улыбкой сознавался
