сам себе, что эти барсуки дурят советскую власть как хотят.
Тарантас остановился под окнами избы Филея – главного местного охотника. Утка еще не пошла, поэтому Филейка должен быть дома. Тот и вправду вскоре появился на крыльце, вытирая о рубаху руки в чешуе. Видно, готовит на засолку карася. В косматой, поросшей смолистыми кудрями голове его тоже поблескивали искорки чешуи. Лицо слегка припухло, то ли от сна, то ли от бражки.
– Ты что, Филей, в корыте с карасями что ли спал, вся башка у тебя в чешуе? – спросил Алексей, улыбаясь.
– Ай, нет, – засмеялся в ответ мордвин, – это Сонька меня по башке лещом бил, будил значит, когда я пьяный спала.
Из окна выглянуло румяное, сероглазое лицо его жены Сони, которая вскоре появилась из-за спины мужа и позвала в гости:
– Заходите, Алексей Гаврилович. Обедать будем. Бражка есть, рыба есть, пожалуй к нам, очень рады.
Через пять минут сидели за дубовым, грубо отесанным столом в избе Филея. Помещение не было разделено на комнаты. У одной стены стояла печь. К ней с двух сторон притулились полати для всей семьи, сбоку был отгорожен загон для козлят и теляток, которые, народившись по весне, требуют тепла.
Выпив медовухи и закусив слабосоленым карасем, Алексей приступил к делу:
– Хочу, Филей, чтобы ты председателем комбеда стал. Ты мужик крепкий, головастый. Сил в тебе много. А вместо того, чтобы дело делать, с пукалкой по лесам прохлаждаешься. Сам ведь знаешь, что это дело не фартовое. Вы здешние леса тысячу лет трясете. Зверя мало осталось. Не разбогатеешь. Надо на землю садиться. Видишь, какая земля у вас богатая. Только надо кому-то это дело возглавить. Кому, как не тебе? Одну картоху ведь жрете.
– Нет, Лешка, брат, не надо меня начальником делать. Кабы вы у нас хлеб не отнимали, то мы бы сеяли его. А то приедет комиссар с наганом и давай все отнимать. Не хочу я. И сам пахать не буду. Вот сейчас уток настреляю, накопчу, да и хорошо будет. А хлеб-то чо? Деды-то наши без него жили. И мы чай проживем.
Алексей знал, что спорить с мордвином бесполезно. С одного раза не убедишь. Так ведь новая жизнь не сразу ростки дает:
– Ты, Филей, конечно, мужик с пониманием. Но надо и других сельчан послушать. Может, кому ваша лесная жизнь колом в горле встала. Собери-ка сегодня сход. На нем и потолкуем. Ну, а с разбойниками у вас что? Поди, прикармливаете лесовичков-то?
– А то. Прикармливаем. Они прямо приходят и просят: дайте хлебушка Христа ради. А не дашь, обрез в морду тычут. Много их развелось. Только наших нету. Наши все еще с германской сбежали и по домам живут. А эти все – из Арзамаса да Ардатова. Ух и злые мужики.
– Ты ведь знаешь, где они кучкуются?
– Нет, Лешка. Не знаю. Да и не дураки они. Ночлежки-то меняют.
– Ну ладно, Филей. Бери тарантас и езжайте с Константином по селу людей известить. Пусть на сумерках к твоей избе собираются.
Когда подвыпившие Филей и Булкин с прибаутками взгромоздились в тарантас и тронулись вдоль улицы, Соня сверкнула на Алексея смешливым взглядом, собрала глиняные плошки со стола, отнесла их в угол и стала мыть в деревянной бадье.
Захмелевший Алексей смотрел на ее мягкую, полноватую фигуру в льняном сарафане, густые светлые волосы, переброшенные через плечо, ловил глазами ее неспешные женственные движения. Тело его стало наполняться желанием. Он подошел к Соне сзади и обнял за плечи. Женщина распрямилась, стояла не шевелясь. Алексей опустил руки ниже и стал мять ее грудь. Соня запрокинула голову ему на плечо и зашептала:
– Ты что, Лешенька, ты что… Ведь Филейка сейчас вернется. Ты что надумал…
Но дыхание ее участилось, и без того алые щеки стали еще пунцовей. Алексей почувствовал, что ее рука крепко схватила его за бедро и начинает ползти выше.
Он поднял ей на спину сарафан, под которым больше ничего не было, приспустил галифе и вошел в нее. Соня охнула, схватилась за ручки бадьи и стала помогать ему сильными, страстными движениями.
Когда Филей и Константин возвратились, Соня работала в огороде, а Алексей дремал, сидя на скамье и прислонившись к стене.
К началу сумерек сотни полторы мужиков собрались у избы Филея. Тихо переговаривались на своем языке, ждали, когда Алексей начнет говорить. Булай встал на верхнюю ступеньку крыльца и оглядел толпу. Все свои, местные, по лицам видно. За всю жизнь дальше Окоянова не выезжали. Разве что кто побывал на германской. Эти отдельной кучкой стоят. Теперь они на деревне особенный народ. На войне были. А в гражданской из охотников мало кто участвовал. Ленинские лозунги о земле местных мужиков волновали мало. За что воевать-то? Охота ведь в крови прячется. Охота – это не просто беготня по лесам – это воля. Можно, конечно, и пустым с сезона вернуться. А что, неурожаев, что ли, не бывает? Так на так и выходит. Хотя, конечно, при Столыпине успешный землероб охотника по богачеству далеко стал обгонять. Про это здесь еще не забыли.
Алексей приметил в толпе молоденького, шустроглазого парнишку, который старался держаться за спинами мужиков. Щеки его над жидкой бороденкой были, похоже, подбриты. Это интересно. Мордва бритвы отродясь не знала. На другой стороне толпы неподвижно стоял, упершись взглядом в Алексея, другой конспиратор лет сорока. Картуз его был натянут по глаза, но все-таки клок рыжих волос выбился над ухом. Тоже, видать, еще тот эрзя. Среди эрзян, когда-то в древности отколовшихся от венгерского народа, ни белобрысых, ни рыжих не бывает. Зато в Арзамасе их хоть бадьей черпай – потомки колонистов из Саксонии. Уж не оттуда ли залетел гостенек? «Ух, ночка сегодня будет хороша, – со злой радостью подумал Алексей, – повеселимся малость».
– Ну что, мужики, начнем разговор. Я вот что к вам приехал. Хочу сказать, что не получится у вас отсидеться за густым лесом от новой жизни. Она вас везде достанет. Вот выбрали вы в начальники деда Паньку, так сказать, для рапорту, и расползлись по лесам за зверьком и медком. А к зиме начнете пояса затягивать. Потому, что зверя вы повыбили и торговать вам будет нечем. А все почему? Потому что продразверстка вам не нравилась. Мол, советская власть вас грабила. Налог, конечно суровый, что говорить. Но жить-то он давал. Давал, давал, не шумите. По русским селам люди как пахали, так и пашут, и с голоду не мрут. Так ведь война была. Война. Вот откуда и продразверстка. А теперь все. Войне хана. Будет новый закон. Надо с весны в поле выходить. По-человечески жить начинать. Забыли что ли, что ваше село Окоянов маслом и сметаной заваливало, маклаки от вас по пять вагонов зерна набирали.
Не мне вам говорить, что о весне уже сегодня думать надо. Подготовку начинать. Нового председателя комбеда выбрать. Чтобы он каждую неделю в Окоянове с вашими трудностями появлялся. Помогать ему будем, и вам, значит, в его лице. А главное, имеется у нас маленько семян. И денежки есть. Комбеды будем наделять. Особенно – ТОЗы.
Комбедам работы будет много. И землю у вас надо перераспределять, и о взаимопомощи подумать, и с начальством дружить. Вот сколько работы. Думаю, дед Панька, хоть он у вас и самый умный, ее не потянет. Как считаете?
В толпе загыгыкали мужские глотки, а глуховатый дед Панька завертел головой, не понимая, в чем дело. Затем из толпы выступил приземистый, корявый мужик.
– Не врешь опять насчет налога-то? – спросил он трескучим голосом. – Мы чай не скотина, давай-давай работай, а жрать нету. Весной посеем, летом уберем, а ты приедешь и все отнимешь.
Толпа одобрительно зашумела. Лица крестьян напряглись, глаза зло заблестели. Они не забыли разорительных набегов продотрядов в прошлые годы.
Алексей почувствовал укол совести. Ему было стыдно за такую политику советской власти. Он не понимал, почему Ленин не захотел торговать с крестьянами. Ради спасения революции и сотен тысяч невинных жизней можно было пустить в переплавку на золотые монеты часть царских драгоценностей, которые не ушли вместе с казной к Колчаку. Можно было конфисковать ценности у буржуазии и пустить их на хлеб. Можно было придумать еще сотню способов. Но никто не захотел этого делать. С крестьянином обращались как с бессловесным скотом. Прав был мордвин. Прав.
Булай не знал, отменит ли правительство продразверстку в следующем году. Но понимал, что если
