пошел к стоянке, где уже грелись у костра его спутники – егеря Шашинского охотхозяйства.
Данила Булай находился в отпуске, завершив командировку в Бонне. После прохождения положенной каждому «возвращенцу» диспансеризации в поликлинике ПГУ главный терапевт позвонила начальнику его отдела. Держа перед собой заключение психиатра, зачитала несколько выдержек из результатов обследования и рекомендовала отправить Булая, по крайней мере, месяца на два, подальше от всего, что может связывать его с работой. В заключении значилось: сильное нервное истощение и стресс, вызвавший отклонение ряда показателей от нормы.
Терапевт не знала, что поднаторевший в исследованиях здоровья разведчиков психиатр не написал того, о чем догадался еще во время собеседования с пациентом. Помимо профессиональной измотанности, у Булая просматривалась трудно восполнимая душевная травма личного плана. Доктор не стал углубляться в эту тему, полагая, что может лишь разбередить человеку душу. Такие травмы лечит только время. Для него же главное заключалось в том, что этот молодой полковник вышел из заварухи с адекватной психикой и после отдыха сможет работать дальше.
Данила любил Арзамас какой-то особенной, трудно объяснимой любовью. Этот старинный город лежал неподалеку от его родного Окоянова, на пересечении железнодорожных и автомобильных путей, и был той гаванью, из которой начинались путешествия Булая по белу свету. Сплошь застроенный храмами до революции, Арзамас и во времена советской власти сумел сохранить несколько старинных церквей. Данила хорошо помнил, что когда их четвертый класс привезли в этот город для посещения музея-квартиры Аркадия Гайдара, не музей, а величественный Воскресенский собор произвел на него самое сильное впечатление. Вспоминая этот эпизод в свои взрослые годы, Булай думал о том, какая могучая музыка заключена в церковной архитектуре. Будто новый мир открылся перед его детским взором – мир торжественных линий, чистоты и благости. Тогда же к нему пришло первое знамение, определившее внутреннюю жизнь до конца дней. В тот день он увидел в соборе большую, сияющую небесно-голубым и алым светом икону Богородицы с младенцем на руках, и чувство теплого, необъяснимого притяжения охватило его. Много раз возвращаясь к этому воспоминанию, Данила был уверен, что именно такое чувство бывает у ягненка, тянущегося к своей матери. В его душу упала искра. Потом, с годами он понял, что это было неслучайно.
Хотя в дальнейшей своей жизни Булай прошел все положенные этапы становления – октябрятский отряд, пионерию, комсомол – и считал себя неверующим, увиденный образ Богородицы согревал теплом его сердце, и сильную скорбь вызывали картины разрушенных храмов, встречавшиеся в ту пору повсеместно.
В Арзамасе проживало много выходцев из Окоянова, что для соседствующих городов является естественным делом. Одним из них был одноклассник Булая Сергей Стеблов, служивший священником в Воскресенском соборе.
Сергей происходил из духовного рода. Прадеда его, настоятеля окояновского Покровского храма, отца Лаврентия, глубоким стариком сослали на Соловки, и оттуда он уже не вернулся. Дед, дьякон церкви в Сергаче, уехал в двадцатом году в Самарканд, а в двадцать третьем его жена вернулась в Окоянов вдовой, привезя малолетнего Николая – будущего отца Сергея.
Традиции духовенства в семье были очень глубоки. Несмотря на лихолетье, отец Сергея тоже хотел стать священником, но бабка, настрадавшаяся из-за старшего поколения мужчин, горой встала на его пути и не пустила в духовную семинарию. В результате Николай окончил ветеринарный техникум, всю жизнь работал районным ветеринаром, слыл человеком замкнутым, не от мира сего. Сергей в некотором роде пошел в отца. Он также был далек от общественной жизни, не скрывал, что верит в Бога, за что часто подвергался насмешкам сверстников. С этого и началась его дружба с Булаем. Физически крепкий и активный Данила взял шефство над слабеньким и хрупким Сергеем, не раз защищал его от нападок насмешников и, бывало, по случаю квасил им носы. Сергей отвечал ему преданностью одинокого мальчика, нуждающегося в старшем друге. Жизнерадостный и напористый характер Данилы привлекал его своей силой, однако, инстинктивно чувствуя, как такая сила опасна, если ее не оберегает душа, он иногда заговаривал со своим приятелем о Вере и Боге. Булай не был склонен слушать Сергея, в нем сразу же появлялось нетерпение и раздраженность, хотелось закричать на этого блаженного с его глупостями. Однако его приятель был очень чуток к настроениям и сразу же замолкал. Когда настало время расставания, и они разъехались учиться по разным городам, в памяти Данилы осталось лишь несколько обрывков их разговоров, которые не забывались, а напротив, стали превращаться в маленькие маячки, дававшие возможность оценивать непростые жизненные ситуации, в которых он оказывался. Постепенно он стал понимать, что разговоры Сергея о духовности играют какую-то роль в его сознании. Пока еще неосмысленное ощущение присутствия в мире чего-то большего, чем его собственное представление о мироздании, уже поселилось в нем к тридцати годам его жизни.
Через десять лет после расставания Данила узнал, что Сергей, закончив саратовскую духовную семинарию, получил назначение в Арзамас. Это было весьма престижно для него – приход считался самым большим на юге Нижегородчины. Данила разыскал своего приятеля, и они стали изредка встречаться – когда Булаю удавалось приехать на родину.
На сей раз Данила ждал Стеблова на перроне вокзала Арзамас-2, уже с билетом в кармане на поезд Чебоксары – Москва. До прибытия экспресса оставалось двадцать минут, а Сергей все не появлялся. Наконец его хрупкая фигурка в цивильном костюме замелькала среди пассажиров, и он скорым шагом приблизился к Даниле.
– Ах ты, поп, толоконный лоб, опять опаздываешь. Целый год не виделись, а тебе и не стыдно нисколько, – приветствовал его Булай упреком.
– Прости, Данилка, ради Христа, у меня ведь вечерняя служба сегодня. Потом, пока от храма до вокзала доберешься… Сам знаешь, автобусы сейчас плохо ходят, перестройка в стране…
– Ладно, ладно, расскажи, как живешь, как семья. Что дети?
– Слава Богу, Данила, у нас все неплохо. Ты же знаешь, если венчание не по притворству, а по доброму расположению, значит, и по Богу, семья крепкая получается. На Софью свою не нарадуюсь, хотя, конечно, она у меня генерал в юбке. Главнокомандующий чистой воды. Я-то с ней не спорю. Понимаю, что такая моя планида. Да и жизнью доволен. Сам всегда в добром здравии, дети умыты, ухожены, в семье мир-покой. Только, Данила, на душе все равно тьма-тьмущая. Что вокруг нас делается? Такая, прости меня Господи, бесовщина из людей полезла, что отчаяние берет. Только в молитве и спасаюсь. Вот сегодня с утра в одну семью жену с ребенком возвращал. Вчера на автобусной станции обнаружил женщину молодую с двухмесячным младенцем. Уж третий день там жила. Муж из дома выгнал и с какими-то пьяными девушками в загул пустился. А у нее нет и медного гроша, сидит на скамейке и слезы льет, ребеночек надрывается. Я ее у себя приютил, а утром домой повез. Оскорбил он меня бранью и выгнал на улицу вместе с супругой. Снова к себе я ее вернул, потому что милиция в такие дела не вмешивается. Он ведь не хулиганит. Ну ладно, у них между собой всякое может быть. А как же у него душа не болит за крошечную дочку, которую он фактически на улицу выбросил, ты мне можешь это объяснить?
– Я думаю, Сережа, ты лучше меня умеешь все объяснить. Дело тут не в нашем понимании, а в том, что это душу жжет. Нельзя русскому человеку между небом и землей болтаться как неприкаянному. Ведь что, на мой взгляд, получилось? Пока до революции православными были – жили на небе. А там не все так хорошо. Душа впереди желудка идет, а желудок ноет, своего просит. Мол, давай, человек, все местами переставим: я впереди, а душа после меня. Так вот жадная плоть нас на землю и спустила – хотелось сладко есть и много пить. Душу запретили, стали по земле ползать, заползли по уши в навоз. Тогда, значит, начали думать, куда теперь двигаться. И придумали всем гамузом еще раз в неизвестную сторону шарахнуться. Без ветрил и без паруса. Вот тут из нас и полезло всякое окаянство, за многие годы накопленное. Этот мужик, что жену с грудным ребенком выгнал, наверное, просто не знает, что есть добро, что есть зло. Вот и не хочет ничего видеть, кроме своего брюха да своего блуда.
– Согласен, во всем с тобой согласен, только скажи, откуда столько нечистой силы в людях оказалось? Думаешь, это в природе их заложено? Почему же тогда в других народах это с таким размахом не проявляется?
– Знаю, о чем ты говоришь, Сережа. Опять меня агитировать вздумал. Теперь уж не тот я стал, чтобы меня убеждать. Ты прав, конечно. Оттого, что Бога в душе нет, и лезет в нее всякая нечисть. И ничем от нее русский человек не защищен. А может быть, в силу неустроенности своей даже больше открыт. Вот что
