Дровосек

своеобразный, что просто диву даешься. Так вот, Микула долгое время неверующим был, за что получал трепку от своих предков. Потому что и дед, и его отец в Бога верили и хотели отпрыска тоже к религии приобщить. Но не на того напоролись, парнишка был с характером. Да и время довоенное, безбожное, вокруг пионерия галстуками мелькает. Микула за ребятней, конечно, бегал. Хотя порол его отец без сноски на возраст, пеньковой веревкой.

– Да, это вещь тяжелая. Помню, помню.

– Не помогло. Но что-то в голове отложилось: мол, может не напрасно меня батяня так трепал?

Так вот, стал он взрослым, воевал, после войны плотничал. И был с ним такой случай. Строили они с бригадой дом где-то под Вознесенском, а рядом стояла разрушенная церковь с колокольней. На колокольне каким-то чудом остался один небольшой колокол, хотя лестница уже давно разрушилась. Обмывала, значит, бригада на лужайке рядом с церковью завершение строительства, и крепко ребята выпили. И надо же, поспорил Микула на четверть самогона, что влезет на колокольню по стене и ударит в колокол. Ты его видел – выдающейся силы человечище. Полез по стене, цепляется за выступы, за ямки от выпавших кирпичей. Пару раз ноги срывались, народ снизу ахал: все, погиб Микула. Колокольня двенадцать сажен высотой, то есть, двадцать метров. Костей не соберешь. Нет, не упал. Залез, взялся за огрызок веревки и начал бить в колокол. Бьет и в шутку орет на всю округу: Господи, помилуй! Господи, помилуй! Вся деревня на этот звон сбежалась, бабки крестятся, плачут. Мужики головы опустили. Стыдно им за то, что с церковью стало. Наигрался Микула вдосталь и потом стал спускаться. Это дело оказалось потруднее подъема, и с середины стены он сорвался. Пока летел, с жизнью распрощался, а потом почуял, будто его чья-то рука подхватила и так бережно на травку опустила. Никаких ушибов, ничего у него не обнаружилось. Как теперь говорит наш богатырь, ему шесть секунд полета оказалось достаточно, чтобы в Господа навсегда поверить.

– Хорошо, а если мне не судьба с колокольни упасть?

– Вообще закономерность такая: если человек начинает думать о себе, о своем прошлом, о своем настоящем и будущем, у него появляются вопросы: откуда он, зачем он, что от его появления на свет изменилось и так далее. Материализм на эти вопросы дает абсолютно издевательский ответ. Он утверждает, что твои прадедушка и прабабушка были обезьянами, а сам ты – продукт этого безумного обезьяньего потомства. То есть, ответа на твои раздумья материализм не дает. Наоборот, ты начинаешь ощущать, что твое представление о мире донельзя узко и убого. Ты ведь только себя в нем видишь. А ушедших отцов, сестер и братьев забыл давно. Тут они появляются рядом и говорят: «Нет, Данила, никуда мы не ушли. Мы рядом, с тобой. Мы видим тебя и болеем за тебя, и ты болей за нас, ведь мы одно древо». И вот когда ты каждое утро и каждый вечер начинаешь молить Господа за упокой душ близких твоих, просить о прощении их грехов, перечислять их всех до третьего колена и творить им вечную память, – слышишь, Данила, – ты и начинаешь тогда соединяться с вечностью. Только начинаешь, но это уже огромный шаг. Ты преодолеваешь узы текущего материального дня и выходишь в божественное пространство, где нет времени, но есть вся твоя жизнь, заключенная еще в твоих предтечах. Ты обретаешь ощущение причастности к вечности. Ты осознал себя православным, стал о предках молиться – и соединил себя с прошлым. Это просто и понятно. Прошлое шагнуло в твой сегодняшний день, и от этого ты на время смотришь по-другому. Оно для тебя уже – Вечность.

Это очень важное отличие верующего от неверующего. У верующего в голове Вечность, а у неверующего – повседневность.

После обеда Булай уехал в Москву, а Аристарх взялся за свои записи, которые начал вести с момента объявления Горбачевым «нового мышления». Три года нахождения этого человека на посту генсека ясно показывали: ему удалось расшатать идейные скрепы как в партии, так и в народе, и начинается самое страшное – в союзных республиках поднимает голову национализм. Горбачев делает вид, что ничего страшного не происходит, а возможно, и на самом деле не понимает, насколько это опасно. Еще два-три года, и националисты возьмут власть в свои руки и в Киеве, и в Ташкенте, и в других столицах. Даже там, где это ядовитое состояние души и мысли было труднее всего ожидать, – в Белоруссии, нарисовалась на экранах физиономия профессора Шушкевича, судя по всему, отрабатывавшего заграничный заказ.

Нестроение земли русской. Опять, в который раз повторяется трагедия этого пространства. Где искать ответа на вопрос о причинах всего этого? Снова в истории, у Святого Феодосия, который сменил Иллариона после его смерти.

1072 год. Преподобный Феодосий Киево-Печорский был обеспокоен. События на Киевской земле все больше и больше тревожили его. Не утихала кровавая вражда между детьми Ярослава. Мало того, что они сами не смогли сохранить свой союз, так начали вовлекать в междоусобицу иноверцев. Ладно бы нанимались половцы, которые кроме добычи, ничего не хотели и всегда убирались восвояси. Куда страшней становилось участие в русских ссорах латинян.

После четырех лет скитаний по Европе наконец вернулся в Киев Изяслав. Этому способствовала смерть единоутробного брата Святослава, который когда-то изгнал его с киевского престола.

Тяжело было великому князю возвращаться на родину. Многое здесь напоминало ему о смуте и крови, о неустроенности и предательстве. Дважды приходилось ему бежать из столицы. В первый раз, девять лет назад, когда горожане взбунтовались после поражения киевского войска от половцев и выпустили из тюрьмы опального Всеслава. Едва унес ноги от них Изяслав, скрывшись во владениях своего родственника, польского короля Болеслава Второго. Потом, когда он с помощью поляков собрал большое войско и приблизился к Киеву, горожане сами не захотели с ним биться и мирно впустили его назад. Однако вскоре Святослав подговорил Всеволода, и вдвоем они снова изгнали великого князя из Киева. Возмутился тогда Феодосий таким окаянством и немало обличительных эпистолий написал заговорщикам. Но прошли годы – и в третий раз утвердился Изяслав на престоле. Но снова непорядок в киевской земле. Не было никогда у народа любви к Изяславу и теперь не будет. Не забывают люди, что он всю жизнь с польскими латинянами якшался, постоянно к ним за помощью бегал. И жена, польская королевна Мечислава, в непонятной вере пребывает. Вроде бы в Киеве православные храмы посещает, а как к родне в Польшу поедет – там из костелов не выходит. Изяслав тоже к латинянам благоволит. Вьется вокруг него множество поляков и прочих иноземцев. Иезуиты стали в Киеве мелькать, послы из Кракова и из Рима то и дело наезжают. Слаб нравом Изяслав, нет в нем несокрушимости богатырской. Как бы не окрутили его хитрые латиняне, как бы не заколебался столп веры православной.

Феодосий хотел было говорить с князем с глазу на глаз, но что-то не заладилось в их прежней дружбе. Раньше и дня не обходились без доверительных разговоров. А после возвращения из Польши не узнать великого князя. Он стал избегать встреч с преподобным, будто неведомая сила преградила ему путь к общению.

Что-то творилось на душе у киевского правителя. Что-то неизвестное и нехорошее. Стал Феодосий подозревать самое плохое: видно, начинает он склоняться к латинству. А перетягивают его жена и польская родня. Податлив князь, такого можно как воск лепить. А уж спасители да ночная кукушка – тем более.

Долго мучился Феодосий в раздумьях, как положить конец беде, и в результате измыслил написать «Слово о вере христианской и латинской», но не только для княжьей семьи, а для всех русских людей. Потому что много недобрых разговоров ходит среди киевлян о засилии поляков, и имеют те разговоры всяческое основание. Постоянно лезут эти псы на Русскую землю, из века в век ищут себе здесь славы и добычи, из века в век прельщают своей изменнической верой. А где мытьем не могут взять, там тщатся взять катаньем. Надо, чтобы каждый знал, как опасен этот враг, и как к этой угрозе относится Христова православная церковь.

Через несколько недель по Киеву стали распространяться свитки, в которых Феодосий обращается к Изяславу, но каждый читавший понимал, что не только к правителю Киева, но и ко всем его жителям обращается их пастырь. Потому что много поляков шныряет по Киеву со своими делами. Одни еще с княжеских походов здесь застряли, другие с товарами притекли, вместе с иудеями торговые ряды понастроили, а иные при великой княжне Мечиславе прислугой ходят. Много слышно польского пшиканья по городу, да и немало стольных людей с ними дружбу водит. Где денежки, там и дружба. Потому преподобный весь народ предостерегает о необходимости как зеницу ока хранить православие и бороться с католичеством. Сильным, звучным словом возопил Феодосий об опасности: