организм мартини с водкой, тупо смотрел на Боруха и соображал, что все это значит. Зейц ему не нравился, причин для столь радушного и угодливого поведения нового знакомого он не видел. Будучи человеком тертым, Верхай решил вопросов не задавать, а посмотреть, к чему подведет дело сам представитель еврейской диаспоры в Австрии.
А тот вел разговор вокруг да около, адресуя его в основном к московской жизни Николая. Однако на сей раз художник был почти трезв и о своей гениальности особенно не распространялся, заставляя собеседника искать все новые и новые заходы.
Что касается спиртного, то тут роли поменялись. Адаптировавшийся к алкоголю Верхаев пьянел медленнее, чем его не прошедший российскую школу пьянства собеседник. Опрокинув три рюмки шнапса и «отлакировав» их двумя бокалами пива, Борух осовел. Глаза его начали косить, речь стала невнятной, мысли путаными.
Он не мог решить, казалось бы, простую задачу: вывести Верхая на разговор о Булае, «узнать», что тот собирается приехать в Вену, и договориться о встрече втроем. Только и всего. Но Верхаев даже и не заикался о своем дружке.
Добавив еще рюмку, Борух решил приблизить тему к заветной цели и неожиданно спросил художника:
– Ну, а друзья у тебя поблизости имеются? В других, например, соседних странах?
– Не п-понял, старик. Какие-т-такие друзья? – насторожился Верхай.
– Да это я так, к слову спросил, – заметив острый огонек во взгляде художника, ответил Борух, – забудь, давай лучше по маленькой.
Художник выпил налитую Зейцом рюмку, и накопившееся раздражение нашло свой выход:
– Т-ты, мастер, чего об меня трешься? Я чего, медом намазанный? Может п-подослали тебя вражеские р-разведки? Я ведь к-книжки читаю, т-тоже не д-дурак какой.
– Коля, дорогой, как ты только подумать такое можешь. Да я тебя увидел – и сразу прошлое в душе воспламенилось. Детство, юность, комсомол, можно сказать. Никуда ведь не денешься, что прожито, то прожито…
– Т-ты это, за м-мудака меня н-не держи. Т-ты же, бля, шпион рыжий, на м-морде написано. П-по ух ваткам видно, ч-то провокатор. П-поп Г-Гапон, гнида. В н-ночной б-бар меня заманил, потом г-голого с б- блядями заснимешь и п-подписку о с-сотрудничестве подсунешь.
– Коленька, дурашка, да какие у тебя секреты…
– А ч-то ты п-про знакомых спрашивал? А-А-А! У меня знакомых есть очень-таки! Так что вали отсюда, к-крути п-педали, пока под пи… ды не дали…
– Да ты что себе позволяешь, да я в полицию – заика недоделанный…
Лучше бы Борух этого не говорил. В жизни Верхая могли смертельно обидеть только две вещи – неосторожное слово в адрес матушки, положившей жизнь на его воспитание, да насмешка над его заиканием.
Вскоре вечернюю тишину засыпающего Нойенкирхена нарушил топот двух пар бегущих ног, крики “Hilfe” и глухие удары башмака по ягодицам. Это советский художник Верхаев ставил точку на попытке ЦРУ разыграть его в подходе к Булаю.
Через пять минут оба нарушителя спокойствия были задержаны полицейским патрулем и доставлены в участок. Пострадавший Зейц, оказавшийся свежеиспеченным гражданином Австрийской Республики, проявил высокий гуманизм и просил представителей власти не давать делу официального хода, хотя те собственными глазами видели, как сотрясалась на бегу его задница от пинков тяжелой ноги живописца.
– Ну что ж, если вы настаиваете на том, что инцидент исчерпан по взаимному согласию, я могу лишь констатировать, что общественному порядку Австрийской Республики он существенного ущерба не нанес. За сим выношу вам официальное предупреждение и объявляю вас свободными. О поведении герра Верхаева завтра утром будет сообщено в консульский отдел посольства СССР в Австрии, – заявил дежурный офицер.
Через два дня Верхай раньше срока покинул территорию Австрийской Республики. Провожавший его в аэропорту Швехат, молодой сотрудник консульского отдела посольства, на прощание пожал руку, широко улыбнулся и сказал:
– Молодец, Николай Михайлович. Правильно поступил. Побольше бы нам таких живописцев.
Глава 17
1987 год. Сторона юности
Для Булая не было лучше времени, чем время поездок по родному краю. Каждый отпуск он непременно встречался с природой, вырастившей его и научившей пониманию красоты и любви. В окрестностях Окоянова были места, которые он посещал каждый свой приезд. Отсюда он любовался каскадами темно-синих лесов, уходящих за горизонт, перелесками, меж которых поблескивают речушки и пруды, полями, стелющимися под ласковой рукой ветра. Он вслушивался в эти дали, и ему чудилось, будто звучит великая симфония времени и пространства, в которой чередуются и сменяют друг друга могучие аккорды созидательной воли Творца.
Особенно же красива Нижегородчина бывает в сентябре.
В эту затихающую пору все великолепие природы расцвечивается желто-багровыми сполохами – музыкой прощания с уходящей летней волной жизни. И музыка эта слышна каждому сердцу, пришедшему в милые для него края, чтобы хоть ненадолго раствориться в этом прекрасном мире Божьей благодати.
Едва ли можно представить себе что-либо более целебное для души, чем уединение на осенней русской природе. Видно, есть в тайне ее засыпания какой-то особый магнетизм, рассасывающий сердечные раны, настраивающий на умиротворенный, благостный лад. Он очищает душевный ток от всего мелкого и сорного, заставляет творческий голос звучать глубокими и сильными тонами. Данила любил осень и знал, что здесь ее любит каждый.
Ночной туман еще обволакивал поляну перед лесничеством, когда охотники покинули дом. При виде хозяина и двух гостей с ружьями пара поджарых, шустрых лаек радостно запрыгала на цепи в предвкушении охоты. Эта местная порода, не похожая на северных лаек, была выведена и натаскана в среднерусских лесах. Одинаково азартно она плавает за птицей и гоняет зверя, не уступая в скорости лучшим борзым. Северной лайке и во сне не приснится взять в гоне молодого волка. Пара среднерусских не упустит его и выгонит на засаду.
Охотники погрузились в УАЗик, нареченный здесь «буханкой», егерь Александр Иванович сел за руль, и экспедиция тронулась за добычей.
Всем троим было чуть за сорок, все они когда-то учились в одном классе окояновской средней школы, а затем пути разошлись.
Александр Иванович, за пять верст бегавший в школу из Куликовки, так и не расстался с деревней. У него был дом в Окоянове, но все свое время он проводил в лесу, будучи егерем охотхозяйства. Уважение к нему со стороны местных жителей было незыблемым. Он мог потребовать ответа не только за зверя, но и за каждое обиженное деревце. Среднего роста, жилистый, с цепкими глазами стрелка, проворный в движениях и решительный в поступках, он был из тех мужиков, которых называют солью земли.
Вторым приятелем Данилы был его однокашник Николай Иванович, сын председателя колхоза, мордвина, переселившегося в Окоянов. Переезду этому предшествовала трагедия. Николай, бывший тогда второклашкой, нашел в столе отца револьвер и вытащил эту штуковину на улицу, к своим товарищам поиграть. Игра закончилась страшным результатом. Он нечаянно застрелил своего ровесника. Для мордовского села, жившего сплоченной общиной, это было дело неслыханное. Отец подвергся осуждению за то, что оружие оказалось в руках сопливого недоростка, и ему пришлось уезжать из села.
После школы Николай Иванович закончил строительный техникум, трудился мастером на кирпичном заводе, но потом начал постепенно спиваться и потерял работу. Поношенное пальто на худых плечах, обтрепанные китайские кеды и больной блеск глаз выдавали в нем человеческое неблагополучие.
«Буханка» ходко ныряла по колдобинам лесной дороги, ведущей к Арскому пруду. На темных утренних облаках уже появились отблески утренней зари. Охотники опаздывали. С восходом солнца утка могла сойти с пруда.
На одном из поворотов Александр Иванович резко затормозил машину.
