— Когда я смотрю на таких, которые бьют себя в грудь, я всегда хочу угадать — был ли его папа жандармом или фабрикантом?
Мы посмеялись. Так как евреев в жандармы не брали, оставалось заключить, что отец Эммануила Вязьминского был фабрикантом. Может быть, и так. Но он был более похож на сына преуспевающего врача или адвоката — во всяком случае, он безусловно был интеллигент. Как все интеллигенты в ту пору, он стоял перед нелегким выбором — как выжить, и избрал стезю цинизма, в еще большей степени, чем М. Жажды быть «в числе тех, кто будет расстреливать» была в нем более явной. Интересно, что безобиднейшая Т.Г.Гнедич казалась партийным рабочим замаскировавшимся врагом, а явный циник Вязьминский казался интеллигентом, ставшим на пролетарские позиции. Во всяком случае, помимо того, что он был интеллигентом по рождению, он был еще и доносчиком по собственному выбору. В китайской группе с ним соперничал за первое место по успеваемости Володя Кривцов, талантливый парень из рабочих, а может быть, из крестьян (это ведь не всегда можно было различить: смотря как глубоко заглядывать в анкету). В удобное для сведения личных счетов время — сразу после убийства Кирова — Вязьминский донес на Володю, что он скрыл свое «кулацкое» происхождение, и Володя был исключен из института[45].
На последнем нашем «заседании бригады» перед весенней сессией Зяма Могилевский поднял стакан и произнес тост:
— Чтобы нам дожить до конца второго курса! — Мы все чокнулись, понимая, что шансы, быть может, половина на половину.
Но экзамены все сдали благополучно.
Мне запомнился экзамен по новой истории Запада. Курс её читал не Е.В.Тарле — он читал для старших курсов, на нашем курсе читал наш директор Горловский. Читал он довольно складно, но помню, как он объяснял нам, что выражение «богат как Крез» происходит от названия французской финансово- промышленной фирмы Шнейдер-Крезо. Сдавали же мы экзамен почему-то византинисту Митрофану Васильевичу Левченко, который был глуховат и считался — может быть, поэтому — «добрым» экзаменатором.
Непосредственно передо мной экзамен сдавал некто Бадалян, крошечного роста армянин, одетый в пиджак с намного большего плеча. Он был родом из Багдада, приехал, видимо, в отечество трудящихся, но по-русски говорил очень плохо, а делал вид, что говорит еще хуже. На экзамен он пришел с гигантским русско-армянским словарем — и личным переводчиком. Личный переводчик представился М.В.Левченко и сообщил ему, что Бадалян плохо знает русский язык и отвечать будет по-армянски — через него, переводчика. Левченко уставился в него изумленными глазами, но спорить не стал — «на-цио, альные меньшинства» пользовались тогда почти безграничными привилегиями. Обратясь к Бадаляну, он сказал:
— Пожалуйста, объясните причины падения Парижской Коммуны.
— Камуны! — воскликнул Бадалян и стал со страшной скоростью листать лексикон.
— Парижской! — опять листает.
Затем, обратясь к личному переводчику, быстро-быстро заговорил что-то по-западноармянски (этот язык и наши восточные армяне понимали плохо). Затем воскликнул:
— Причины! — и опять стал листать лексикон!
— Абеснить! — опять листает — и опять быстрый-быстрый монолог, обращенный к переводчику.
Затем переводчик, очень складно и толково, и значительно в большем объеме, чем все бормотание Бадаляна, изложил причины неудачи Парижской Коммуны экзаменатору.
Левченко, с видом полной растерянности, взял матрикул Бадаляна и что-то в нем написал.
Разумеется, на таком фоне мне нетрудно было отлично сдать ему экзамен.
I V
В начале лета я навестил Надю Фурсенко на университетской биологической базе в Саблино. Видались мы не наедине, а вчетвером — с двумя ее подругами. Было весело. Горькая и светлая любовь эта миновала. Потом побывал в Колтушах, где проходил практику Ваня. И это стало отходить в прошлое. Остальное же мое лето 1933 года — второе лето в Коктебеле — описано в предыдущей главе.
Между тем, еще прошлым летом, когда мы тоже были в Коктебеле, без нас дома у Миши и Таты родился сын Андрюша, или Бусыга, как сразу назвала его Тэта, с её страстью к кличкам, — и если раньше я на нее сердился, то теперь мы помирились. Мама очень привязалась к мальчику, который рос (и остался) добрым и ласковым; у него были живые и умные синие глаза (за которые он и получил свою кличку) и русый локон на лбу.
В тот же год — а может быть, предыдущей осенью (время теперь путается в моей старой голове) — на долю мамы досталось тяжелое испытание. Заболел скарлатиной тринадцатилетний Алеша; его отвезли в детскую инфекционную больницу где-то в Новой Деревне (помещавшейся чуть ли не в пресловутой «Вилле Родэ»)[46] и, как было положено, маме не было разрешено его навещать, хотя она и ссылалась на свой медицинский диплом. Во время одного из ее посещений больницы врач сказал ей:
— Ваш мальчик чувствует себя хорошо: он очень поправился.
Мама вся похолодела: отеки, указывающие на то, что врачи запустили характерное скарлатинное осложнение — нефрит! После этого она проявила чудо настойчивости, все-таки каким-то образом прорвалась к Алеше, настояла на анализе — и выяснилось, что мамин диагноз, как всегда, был правилен: у Алеши действительно был упущенный нефрит.
Его вскоре выписали из больницы, но он продолжал лежать дома. Это было тяжело для мамы, может быть, еще тяжелее для него: год строжайшей диеты, ограничение движений и всякой деятельности. Вся зима прошла в волнении — а мне тогда и особенно после вспоминался мой товарищ Сережа Донов, которому после такого же запущенного нефрита врач предвещал, что он доживет до 21 года. Сережа Донов тогда был жив — он даже исполнил за меня мою мечту стать астрономом; но о судьбе Алеши мне пришлось опять со страхом подумать в начале следующего учебного года; я тогда навестил Сережу Донова, лежавшего ослепшим в начинавшейся уже уремии; он умер ровно в 21 год.
Нам постоянно и потом приходилось бояться за Алешину жизнь, иногда у него отекали веки — хотя он всегда чувствовал себя, казалось, хорошо, лихо бегал на лыжах, плавал.
Той же осенью 1933 года произошло совершенно неожиданное для нас событие — был арестован Мишин главный друг, Воля Харитонов. Его продержали под следствием три месяца — и выпустили, и он снова появился у нас, все такой же спокойный, с таким же ясным и понятным разговором.
Был он арестован по доносу одной студентки, Наташи Е., за которой он слегка ухаживал — дело не доходило далее катания на лодке по прудам «сада Дзержинского», что на углу Лопухинки (ныне ул. профессора Попова) на Аптекарском острове. Хотя Воля был беспартийным, но он обвинялся в протаскивании на лекциях каких-то антипартийных идей. Следствие свелось к дискуссии по истории социализма в России между Волей и следователем. Воля доказывал ему, что одна приписываемая ему идея принадлежит меньшевикам, а другая — эсерам, и что они логически и исторически несовместимы. Дискуссия эта, как ни странно, окончилась тем, что Волю выпустили, при этом обращение с ним в течение всех трех месяцев было в высшей степени корректное.
Такие скорые освобождения чаще всего обозначали, что освобожденный получил задание от ГПУ, но иногда — особенно в те ранние годы, а изредка бывало и позже, — они ничего зловещего не обозначали, и окружающие напрасно шарахались от подозрительного счастливчика (так было, например, впоследствии с Ольгой Берггольц). Но Воля был человек кристальной чистоты, подозревать его было невозможно, да и в последующем не было ничего, что могло бы его компрометировать. Зато у нас сложилось впечатление, что порядки в ГПУ стали более соответствующими человеческим представлениям о законности — в это хотелось верить, и мы верили, хотя совсем недавно прошла «золотая лихорадка» (описанная М.Булгаковым в «Мастере и Маргарите») и процессы вредителей, в липовом характере которых мало кто из беспартийной интеллигенции сомневался.
Но еще до возвращения Воли в моей жизни произошло важное изменение.
Через несколько дней после нашего возвращения с юга у папы в кабинете раздался телефонный звонок. Неизвестный мужской голос попросил Игоря Дьяконова. Я подошел, назвался.
— С вами говорит Александр Павлович Рифтин. — Я слушаю, Александр Павлович. — С этого
