Ладья света

угадывается, брезжит что-то трудноопределимое, большое, яркое и очень важное. То брезжит, то пропадает.

Ирка боялась закрыть глаза, чувствуя, что, если сделает это, вся эта странная красочность исчезнет и она опять будет видеть только монолитную аэропортовскую толпу. Так она и сидела с открытыми глазами, и глаза ее медленно наполнялись слезами, а зрение теряло четкость.

«Зачем это открылось мне? Зачем-зачем-зачем?» — думала Ирка, уже чувствуя, что вот-вот не выдержит и моргнет.

Однако за несколько мгновений до того, как моргнуть, она скосила глаза немного вправо и вперед — туда, где, отделившись от толпы валькирий, к ней двигались трое. Из-за того что глаза ее слезились, Ирка видела их лишь полыхающими силуэтами.

Вот кто-то светящийся, багрово-красный, как раскаленный на огне лист железа… Надо же! Это Мефодий. Вот легкая, золотистая, стремительная Дафна, чем-то похожая на облако. Невероятно, но Ирка видела даже крылья Дафны, хотя они не были материализованы.

Между Мефодием и Дафной двигался кто-то третий — невообразимо перемешанный по цветам, с темными провалами и черными дырами, с мерцанием спиральных галактик в груди, но, несмотря на все это, очень яркий и совсем не серый. В кармане у этой противоречивой фигуры полыхало маленькое солнце. И каждый, случайно оказавшийся рядом, менялся, вздрагивал, поднимал опущенную к земле голову. Что-то неосязаемое, но реальное происходило в нем.

Ослепленная сиянием этого солнца. Ирка не выдержала и моргнула, прежде чем окончательно поняла, что эта фигура — Матвей и что он ей очень-очень дорог. Все ее сомнения, все лукавые мысли мрака, любит ли она Матвея или нет, тот ли он человек или есть какой-то другой, предназначенный для нее вечностью, растаяли в одно мгновение, как кусок льда, брошенный в кузнечный горн.

Когда Ирка открыла глаза — а произошло это почти сразу, — все было по-прежнему. Мимо текла толпа, что-то гнусаво вещал репродуктор, а Багров тряс ее за колено:

— А мы тебя ищем! Фулона на ушах стоит! Через пять минут конец регистрации!

Ирка поймала Матвея за руку. Она все еще не была спокойна:

— Погоди! Меня мучает одна мысль… Давно уже. Я хочу выяснить ее до конца, и сразу пойдем!

— А потом нельзя?

— Лучше сейчас. Ты мог бы любить меня так же, как себя?

— Чего? — рассеянно переспросил Багров, не осознавший в первый миг всю глубину и опасность этого вопроса.

— Люби меня так же, как себя. Хотя бы так же! Ладно? Я не прошу большего!

— Я тебя люблю.

— Возможно. Но как любишь? Ты любишь во мне свои ощущения. Свое удовольствие. Свою выгоду, не знаю, как это выразить. Если однажды выгода исчезнет — исчезнет и любовь. А ты люби меня ради меня. Потому что я — это я. А я буду любить тебя, потому что ты — это ты. Будем радоваться радостям друг друга, ничего не желая для себя и все воспринимая как внезапный дар. Такая любовь будет надежна. Я буду знать, что даже обваренная кипятком или без рук и ног — я останусь твоей. Понимаешь?

Багров что-то промычал. Он ощущал Иркину правду, но одновременно и досаду, потому что какая-то часть его не желала соглашаться с этой правдой.

— Значит, я люблю тебя, потому что ты — это ты. А ты меня люби, потому что я — это я! — повторил он, выигрывая время.

— ДА! — воскликнула Ирка громко и торжественно. — Именно так, да! И больше никаких «если» или «а то»! В печку их! В кузнечную!

— А если кто-то надует? — спросил Багров. — Если кто-то один будет любить больше, а другой…

— Опять «если»? Да какая тебе разница?! — с досадой сказала Ирка. — Любовь — не колбаса на рынке! Как только начинаешь ее взвешивать, она сразу протухает!.. Ну все, идем к Фулоне! Куда ты дел мою рунку?

Глава 17 Несколько минут из жизни туч

Все-таки во многом Эдем — это теория, а тут, на земле, — практика. Втолкнуть теорию в практику порой так же сложно, как толстенный словарь — в нагрудный карман рубашки. Сделаешь хорошее тому, кому, кажется, совершенно нельзя делать добро, и он ответит добром — верным и горячим. И, напротив, тот, кто казался надежным, оказывается так себе человечишко. Тут — главное, за собой следить, чтоб собственные ноги не подломились. Сами себя не понимаем, а лезем понимать других.

Эссиорх

В крыле самолета блестело солнце. Само крыло скользило вдоль белого океана с вмерзшими льдинами. Не верилось, что это тучи. Они стояли на месте и были настолько неподвижны, что самолет казался застывшим. Меф привстал, толкнул локтем полуопущенную пластиковую шторку иллюминатора и заглянул вниз, под крыло.

Тучи были похожи на снежные горы, на торт с кремом или скорее на лес, покрытый белой пожарной пеной. Они имели твердые, неменяющиеся формы — такие определенные, что хотелось протянуть руку и отщипнуть от тучи кусок. Вот сосна, вот ель, вот пашня, взрыхленная плугом.

У большинства туч были закругленные вершины, пространство между которыми заполняло синевато- белое, размытое молоко. Изредка в разрывах возникали асфальтовая дорога, россыпь городских крыш или с десяток четко расчерченных полей. Этот участок всегда возникал неожиданно и казался заплаткой. Было похоже, что на какое-то место неба просто приляпали латку. Сознание на мгновение терялось, пытаясь осмыслить, как тучи смогли это вылепить, и лишь потом становилось ясно, что и крыши, и поля — все самое настоящее.

Глядя в иллюминатор, Меф впервые понял, что белый цвет имеет массу оттенков — от ослепительного до грязно-серого. Самолет попал во встречное воздушное течение, закачался, задрожал краями крыльев и выплыл на новый участок неба. Тучи здесь были плоскими, придавленными и неинтересными, точно вата из слежавшегося одеяла. Казалось, кто-то сердито и долго колотил по ним выбивалкой для ковра, пытаясь сметать их в единую массу. Дальше была впадина, похожая на реку, заполненную белым молочным туманом.

«Молочная река с кисельными берегами!» — подумал Меф и стал искать у молочной реки берег, но его не было, а лишь в провалах далеко внизу отблескивала плоская вода земных озер. И вновь Буслаева, как и тогда на крыше, пронзило острое желание полета, охватившее его до боли в лопатках и судорожных их движений. Думая, что работает крыльями, он шевелил плечами и спохватился только тогда, когда сидевший у иллюминатора Антигон издал какой-то звук:

— Дохляндий Осляев, не хочу отравлять тебе удовольствие, но ты навалился мне на голову! Нос локтем свернул!

— Я не хотел!

— В том-то и беда! Никто не хочет! Последний раз меня колотили еще при старой хозяйке! Мама Ира, когда ты меня последний раз била? И чем? Ремнем или колготками? — завопил Антигон на весь салон. Разумеется, этот паршивец опять скрывался под мороком ребенка.

Ирка, сидевшая между Хаарой и ее оруженосцем, втянула голову в плечи, спеша прикинуться ветошью:

— Это не я! У меня нет детей! Я сама еще ребенок!

Оруженосец Хаары сосал конфетку, полученную от стюардессы при взлете. Покончив с конфеткой, Вован попытался скатать фантик и засунуть его между спинками передних кресел.

— Не загрязняем среду! — строго сказала ему Хаара. — Загрязняем четверг! Убери мусор!

Оруженосец неохотно повиновался.