белых с мохнатыми лапками, один коричневый с белыми крапушками и серо-голубой сизарь. Лапки у сизаря были красные, а глаза золотые.
— Теперь самое главное — доставать корм, — сказал Макар. — Каши с сегодняшнего дня не едим.
— Я вообще не люблю кашу, — ответил Алёша, не сводя глаз со своего красавца.
Сизарь поднял крыло и, пряча под него голову, стал чистить пёрышки.
— По двум детским карточкам крупы будет им вволю, клюй, пожалуйста, — продолжал Макар. — Отец обещал, что первый раз сам погоняет. Голубь — не курица, он летать должен.
— А если совсем улетят? — испугался Алёша.
— Не улетят, — сказал Макар, но как-то неуверенно. Видно, он и сам не знал, могут улететь голуби или нет.
Теперь Алёша припомнил то, что было вчера. Припомнил и засмеялся. Вчера, когда он уже засыпал, вдруг за стеной в передней кто-то зашуршал и замурлыкал. Алёша прислушался. Может, это ему всё почудилось? Нет, правда, шуршит и мурлычет.
Но вот у Тимохиных хлопнула дверь, и в передней послышались шаги.
— Я только одним глазком, один разок, одним глазком, — послышался громкий шёпот.
Это прибежал Макар.
— Вот я тебе влеплю разок! Только растревожишь, — сердился Степан Егорович на Макара. — Завтра вставай пораньше, тогда и разберёмся. А сейчас марш отсюда — не до тебя!
Макар побежал обратно, шлёпая босыми пятками. Степан Егорович погасил в передней свет и тоже ушёл.
А тот, кто шуршал и мурлыкал, стал мурлыкать всё тише, тише и совсем замолчал. Оказывается, это был его сизарь. Наверное, это он гурковал…
— Макар, скажи, это мама попросила мне тоже? — Алёша хотел сказать: «Мама просила мне тоже купить голубя?»
Макар его понял.
— Нет, это отец купил, — ответил он. — Ей разве до голубей! Она вчера знаешь куда ездила?
Макар придвинулся к Алёше поближе и стал говорить тихо, будто кто-нибудь их мог услышать:
— Она ездила за сто вёрст — в госпиталь. Там знаешь какие раненые? Без рук, без ног — одно туловище. Как они только терпят? Ходить не могут, в руки взять ничего не могут, а всё видят, всё говорят. Их там в мешках на улицу гулять, носят. Вот там она их и видела. Она, знаешь, рассказывала, один раненый так на небо смотрел, так смотрел, что ей даже страшно стало.
— А она не нашла? — спросил Алёша. — Не видела?
— Нет, нет его там. — Макар косо посмотрел на Алёшу и добавил: — Наш отец говорит, что если бы ваш отец был живой, то пусть, как угодно раненный, он бы всё равно объявился.
— Так он ещё не убитый, — сказал Алёша. — Он же просто пропал, только не знают, где он.
— А куда же он тогда делся? — сказал Макар. — Он же не один, он с самолётом. А самолёт неизвестно куда пропасть не может.
Стало вечереть. Уже вернулась домой мать Алёши, Ольга Андреевна, а мальчишки всё ещё сидели у чердачного окна и говорили о том, что же могло произойти в небе с самолётом, лётчиком, механиком и радистом.
Когда Степан Егорович снял с чердачной лестницы запылённого Алёшу, мама посмотрела на сына и сказала:
— Ну на кого ты похож, Алёшка?
Алёша стоял перед ней какой-то взъерошенный.
— Знаешь, мама, у меня теперь сизарь. А ты завтра никуда не поедешь? Ты завтра рано придёшь? Я тебе его покажу.
— Рано, — ответила Ольга Андреевна.
Она поглядела сыну в глаза и поняла, что он спрашивает о другом.
Иногда даже мать не знает, что её маленький сын может понять гораздо больше, чем она думает.
Алёша с мамой ждут и ждут отца…
На следующий день Алёша опять ждал маму очень долго. Ждал и всё боялся, что заснёт и не дождётся.
Наконец открылась дверь, в комнату вошла мама. Она не стала зажигать света, чтобы не разбудить сына. Тихо подошла к столу, взяла хлеб, свою чашку и ушла к Тимохиным пить чай.
Алёша не спал. Он редко засыпает, когда мамы нет дома, но она про это не знает.
Мама опять ездила за город. Алёше она сказала, что едет по делу, которое ей поручили на работе.
Нет, мама ездила не по делу, которое ей поручили, нет. Алёше было слышно, что на кухне собрались все соседи, они тоже её ждали. Он не мог расслышать, о чём они разговаривали.
Тогда Алёша тихо сполз с кровати и так осторожно, что даже сам не слыхал своих шагов, подошёл к двери. Теперь до него явственно доносились голоса.
Татьяна Лукинична — жена учёного Гуркина — говорила:
— Зачем вы поехали, Ольга Андреевна, в госпиталь? Смотрите, на вас лица нет.
— Съездила — и хорошо, а то всё думала бы да думала, — заступалась за маму тётя Маша Тимохина.
Алёша не видел, но догадывался, что тётя Маша вытирала фартуком слёзы. Ну конечно, было даже слышно, как она всхлипывала. Мама молчала.
— Думать… что же думать? — продолжала Татьяна Лукинична Гуркина. — Вас бы известили, а так себя мучить напрасно.
— Ты, Таня, в данном случае советовать не должна. Ольга Андреевна может решать, как ей поступить, только сама, — сказал Анатолий Павлович Гуркин.
«Он добрый, он не хотел, чтобы мама заплакала», — думал Алёша.
А мама молчала. Алёша и через закрытую дверь всё равно видел её лицо. Видел, как мама потирает пальцами виски. У неё болит голова, она устала, и, если её будут сейчас жалеть, она заплачет.
Алёше хотелось распахнуть дверь и закричать:
«Мамик! Мамик! Я не сплю, иди домой!»
Но в кухне замолчали, и Алёша услыхал мамин голос.
— Алёша давно уснул?
— Давно, — ответила тётя Маша. — Набегался, пришёл, поел и уснул.
Алёша на цыпочках вернулся к кровати и забрался под одеяло.
На кухне стало шумно.
— Кипит, кипит! — кричала тётя Маша.
Это закипел чайник.
— Ничего, я сниму, — сказал Гуркин.
Он, наверное, схватил с чайника горячую крышку и бросил её, потому что крышка забренчала, покатилась по полу.
В передней зазвонил звонок, и тётя Маша побежала открывать. Алёша знает, как она бегает: шмыг- шмыг в своих шлёпанцах.
Пришёл с завода Степан Егорович. Он о чём-то тихо говорил с тётей Машей.
Татьяна Лукинична пробирала Гуркина:
— Ты когда-нибудь обваришься, непременно обваришься! Не успеешь за тобой углядеть, как ты хватаешься за всё, что тебя не касается.
