— Таня! Таня! — пытался возражать Анатолий Павлович, но Татьяна Лукинична его не слушала.
Наконец стал слышен голос Степана Егоровича:
— Ну-с-с! Как тут насчёт чайку? Оленька вернулась! — Это он увидел Алёшину маму. — Ну, съездила, и хорошо, что съездила. Теперь ненужная дума из головы вон. Я тебя не отговаривал.
Степан Егорович говорил с мамой как с маленькой. Он ей объяснял:
— Чтобы Серёжа не подал о себе вести — это на него не похоже. Подождём ещё немного.
Серёжа — это Алёшин отец. Мама опять ездила его искать и не нашла. Война кончилась, был День Победы. Они всё ждут отца. А его всё нет и нет.
За окном осень…
На следующий день после работы мама пришла домой. Вечером Алёша всё время старался быть с ней рядышком. Мама мыла посуду — Алёша вытирал ложки. Мама штопала носки — он вдевал ей в иголку нитки.
А когда она легла на диван отдохнуть, Алёша укрыл ей ноги большой тёплой шалью, а сам уселся рядом.
— Я буду учить стихи, — сказал Алёша. — Нам задали учить стихи про осень. Я буду учить, а ты слушай, хорошо?
— Хорошо, — ответила мама.
За окном тоже была осень, слышно, как в стекло бьют холодные дождевые капли. А им тепло.
Алёша читал и по нескольку раз повторял громко одни и те же строчки:
Мама закрыла глаза.
— Ты спишь? — спросил Алёша.
— Нет. Ты читай, я слушаю.
— «Ласточки пропали, — опять повторял Алёша. — А вчера зарёй…»
— Очень грустные стихи, — сказала мама, когда Алёша дочитал стихотворение до конца, и повторила за ним:
Унылая осень. А вот у Пушкина осень, как праздник — красивая, торжественная, — сказала мама и начала читать стихи:
И правда, эти стихи были совсем другие. Они рассказывали про осень, как сказку.
А мама продолжала:
Мама замолчала. Алёша прижался к ней и тоже молчал. А потом спросил:
— Какие, по-твоему, лучше: про ласточек или у Пушкина?
— Чудачок, — ответила мама. — Каждое по-своему хорошо. Фет писал своё, а Пушкин — своё.
— Нет, всё-таки, какое тебе больше нравится? — настаивал Алёша.
— Я очень люблю Пушкина, — ответила мама, — но это не значит…
— Значит, значит! — закричал Алёша. — Мне тоже больше нравится про коня. А про ласточек я завтра выучу. — И Алёша, натянув на себя шаль, лёг на бочок.
Мама стала почёсывать ему за ухом. Алёша свернулся калачиком и задремал.
В выходной день рано утром мама и Алёша поехали с Тимохиными копать картошку. В грузовике было тесно. Когда машину потряхивало, сидевшие в середине только охали, а вот те, кто был поближе к борту, поднимали такой крик, что в ушах звенело.
— Ой, сейчас вывалюсь! Ой, держите меня! — кричала Настенька и принималась хохотать.
Другие девчата тоже визжали и смеялись.
Один раз так тряхнуло, что Настенька язык прикусила.
Степан Егорович постучал в кабину водителю:
— Эй! Друг-товарищ! Небось живых везёшь. Слышь, орёл!..
Шофёр затормозил и вышел из кабины:
— На таком граммофоне сам чёрт не тряхнёт! Ты вот сядь на моё место и веди!
Шофёр был молодой и, наверное, бывалый. На затылке у него лихо держалась шапка-кубаночка, а брюки спускались на сапоги с короткими голенищами, как запорожские шаровары. Подмигнув девчатам, он полез обратно в кабину.
Дальше машину только легко встряхивало на поворотах, а когда переезжали через мост, шофёр приостановил и, высунувшись из окошка, крикнул:
— Держись крепче! За мостом подъём буду брать!
За мостом дорога действительно пошла в гору.
Утро было холодное и ясное. Машина въехала в лес, запахло сырым листом.
— Гриб! Гриб! — закричал Алёша.
В лесу на солнце проглядывались трепетные осинки, жёлтые кусты увядшего папоротника. И даже уцелевшие ветки бересклета, будто забытые нитки бус, пестрели среди тёмных и мохнатых елей.
Машина остановилась. Прямо от дороги начиналось картофельное поле, большое и бурое. После первых морозов тёмная картофельная ботва лежала на земле.
Генка Тимохин выпрыгнул из машины первым и протянул руки Алёше:
— Прыгай! Ну! Опля!
