— Осторожно, осторожно! — закричала мама.
Алёша спустился на землю благополучно.
Генка помог сойти Алёшиной маме.
Тимохины забрали лопаты, мешки и пошли на свою делянку. Мама и Алёша пошли за ними: у них своей делянки не было, потому что Алёшина мама работала не на заводе, — Тимохины их приняли в свой пай.
Степан Егорович вонзил лопату в землю, приподнял картофельный куст и перевернул его вместе с тяжёлым пластом земли. В лунке остались крупные картофелины, а маленькие закачались на корнях откинутой плети.
Степан Егорович присел, взял самую крупную картофелину и подал тёте Маше. Та взвесила её на ладони, колупнула пальцем шершавую кожуру и сказала:
— Ну вот, слава богу, и уродилась.
Она передала картофелину Ольге Андреевне. И Алёша тоже подержал тяжёлую картофелину в руках.
Вскопаем ещё деляночку!.
Степан Егорович, Геннадий и Миша стали копать. Настя, Ольга Андреевна и Алёша шли за ними и выбирали картошку из земли. Алёша бросал картошку то маме в ведро, то Насте.
— Что же ты только крупную берёшь? — сказала Настя. — Смотри, сколько за тобой осталось. — Настя поворошила в раскопанной лунке, из которой Алёша только что выбрал, как ему казалось, всю картошку, и из земли выкатились ещё целых три картошки. — Видишь, какие попрятались!
К маме и Насте подбегал Макар, он забирал у них полные вёдра и относил их тёте Маше, которая ссыпала картошку в мешки.
По всему полю копали, собирали, и в бороздах вырастали столбики полных и тугих мешков.
Всем стало жарко, заныли спина и руки, а работы было ещё много.
Когда у Тимохиных восемь мешков были завязаны под горлышко, Степан Егорович разрешил «перекур», завернул цигарку и пошёл за водой. Алёша побежал за ним, бренча пустым ведёрком.
Они вышли на тропку, которая пересекала поле, и стали спускаться в ложбину.
На откосе, на самом краю поля, кто-то копался на делянке.
— Дядя Стёпа, смотри, что она делает! — закричал Алёша.
Степан Егорович свернул с тропинки и, перешагивая борозды, шёл к старухе, которая, уцепившись обеими руками, тащила из земли засохшую ботву. Покачнувшись, она еле удержалась на ногах.
На выдернутой плети желтело несколько картофелин. Вокруг валялась ботва. В борозде стоял полосатый мешок, наполненный картошкой только наполовину.
— Так, — сказал Степан Егорович, оглядев её хозяйство.
— Может, и не так, — сказала старуха, — а что я могу? Лопату я могу поднять?
— Завком надо было просить, — сказал Степан Егорович, — самой разве вам управиться!
— Вы так думаете? — переспросила старуха. — Мы же не фронтовики, как я могу просить завком?
— А Мирон Григорьевич лежит? — спросил Степан Егорович.
— Вот именно. — Старуха села на свой мешок и положила на колени усталые руки. — Он лежит. Я ему сказала, что всё в порядке. Иначе бы он меня не отпустил — вы же его знаете.
— Я вам пришлю парня, он вам подсобит, — сказал Степан Егорович.
— Я заплачу?, я могу немного заплатить, — обрадовалась старуха.
— Тогда не пришлю! — Степан Егорович стал сворачивать новую цигарку.
— Вот вы, товарищ Тимохин, удивительный человек… Я же могу немного заплатить, я же не говорю, что много.
— Мой сын придёт, — сказал Тимохин, — подождите маленько.
— Да, я посижу, — согласилась старуха. — Я немного устала.
Когда Степан Егорович и Алёша, набрав в ручье воды, вернулись к своим, Генка уже вбивал возле костра рогатины для ведра.
— Ну, вот что, — сказал Степан Егорович, — пока у матери вскипит самовар, давайте берите лопаты и вскопаем ещё деляночку. Надо помочь Коганам.
— Тю! — свистнул Генка. — А свою когда докопаем?
— Свою? — переспросил Степан Егорович. — Тебя на ночь здесь оставим, к утру управишься.
Генка замолчал и больше ни о чём не спрашивал. Он взял лопату и пошёл вместе со всеми.
Тётя Маша напекла в золе картошек, чай в ведре давно перекипел и стал чёрным. Но никто из Тимохиных не возвратился до тех пор, пока на соседней делянке не были увязаны три мешка, на которых Миша Тимохин написал чернильным карандашом крупными буквами: «Картошка Коганов».
В этот час лес поёт…
Настенька из лесу привезла большой букет жёлтых и красных листьев. Все устали и легли спать, а она в кухне гладила листья утюгом. Ей хотелось сделать абажур.
— Наклею листья на промасленную бумагу, и будет очень красиво, — объяснила она Ольге Андреевне, которая, уложив Алёшу, пришла ей помогать.
— Мне всё рано не спится, — сказала Ольга Андреевна. — Я так давно не была за городом, в лесу. Мы раньше с Серёжей часто ездили в лес. Настенька, вы знаете, что такое тяга?
— Нет, — ответила Настя. — Это что-то про охоту?
— Про охоту что-то. — Ольга Андреевна улыбнулась и, придвинув к себе разноцветный ворох, стала разбирать его, листик к листику. — У меня сегодня такой день — всё воспоминания, воспоминания, — сказала она тихо. — Серёжа — охотник, и он брал меня на тягу весной ранней-ранней. Знаете, лес ещё только обещает распуститься, он уже в такой зелёной дымке, листьев нет, а почки приоткрыты, и уже цветы.
— Подснежники, — сказала Настенька и вздохнула.
— В такой лес надо войти перед самым заходом солнца. Лес в этот час поёт… — Ольга Андреевна прикрыла глаза и, будто прислушиваясь, продолжала: — Птицы поют и ничего, кроме своего пения, не слышат. Уже темнеет, а над лесом летит вальдшнеп. У него нос длинный-длинный, и летит он как планёр, распластав крылья. Он и поёт смешно: хор! хор! хор! хор! А внизу, где-то в кустах, в прошлогодней траве, его ждёт самочка — буренькая, серенькая. Он поёт и ждёт, когда она ему ответит. Вот этот час — тяга.
— А охота почему? — спросила Настя.
— А охота почему? — Ольга Андреевна открыла глаза и сказала, будто очнувшись: — Потому, что охотники в это время их стреляют.
— Ну зачем же? — Настенька сказала это с таким огорчением, что Ольга Андреевна не выдержала и улыбнулась.
— Я тоже Серёже говорила — зачем? Зачем в такой красивый час — и стрельба? А он, бывало, положит к моим ногам убитого вальдшнепа и скажет: «Ничего-то ты, Оленька, не понимаешь. На жизнь однобоко глядеть нельзя — она громадная и очень разная». А потом мы с ним пойдём по дороге к станции. Уже совсем темно, тихо, идём медленно-медленно. Мне тогда уже нельзя было быстро ходить. Я Алёшу ждала. Придём, а на станции никого, кроме нас, нет. Сидим и ждём, когда покажется поезд далёким огоньком. И всё это будто сегодня, только сегодня! Неужели он не вернётся?
За стеной у Тимохиных кто-то громко закашлял.
Настя и Ольга Андреевна стали говорить шёпотом. Они ещё долго шептались, шуршали листьями. И никто не слыхал, когда они легли спать.
