— Ну чего, Сашок, — папа протянул Пете пивную бутылку, расписанную кем-то пионами, — может, в круглосуточный сгоняешь? Есть-то надо ребенку…
— А ты сможешь с ним посидеть? — неуверенно спросила я.
С одной стороны, мне было адски лень заново облачать брата в свитер, колготки, комбинезон, сапоги и так далее, чтобы тащиться в «круглосуточный» вместе с ним, с другой — я опасалась оставить его в обществе папы.
— Да ты что? — изумился папа. — Мы с ним отлично посидим!
Я быстренько оделась, добежала до магазина и приобрела весь требуемый папой товар. Пете предстояло ужинать сосисками с горчицей «французская», белым хлебом и сыром «Эрменталь» в пластиковой упаковке. До мастерской я бежала, как человек из Книги рекордов Гиннесса.
Папа открыл дверь. Он был расслаблен, спокоен, он предвкушал ужин. Петя не менее спокойно сдвигал какие-то засохшие палитры и бутылки. Когда я увидела их обоих, мне захотелось разрыдаться.
— На! — Я протянула папе два пакета с едой и выпивкой.
— А чего мы такие сумасшедшие? — Не дожидаясь моего ответа, он стал насвистывать и удалился на маленькую кухоньку. Там поместились плита и раковина — кто-то наверху понимал, что художникам иногда надо есть.
— Петя! — сказала я. — Все у тебя хорошо?
Брат мне не ответил. Ибо был занят. Я как-то потерянно сползла по шершавой, неотштукатуренной стенке мастерской вниз и затихла. Из прихожей открывался исчерпывающий вид на всю квартиру — я могла наблюдать возившегося с емкостями Петю и папу, ловко загружавшего сосиски в кастрюлю с кипящей водой. Папа насвистывал «В бананово-лимонном Сингапуре»…
Уже довольно давно я ощущала себя даже не человеком, не личностью, а некоей плотиной, которая борется с внутренней темнотой. Все свои силы я тратила на то, чтобы не сойти с ума. На то, чтобы темнота, мгла, мой внутренний ад оставались там, где они есть. Чтобы не перешли границы. Я не жила — я боролась с обстоятельствами, если моя борьба обезвреживала обстоятельства, я начинала бороться с самой собой. Потому что я чувствовала себя незаменимой и совершенно необходимой для субъектов моего маленького мирового пространства — мамы, папы, бабушки, Марсика и Пети.
В тот вечер, когда Петя играл, а папа варил нам сосиски, я поняла, что жизнь — это поток, поток совершенно разных вещей: позитива и мерзости, красоты и уродства, лжи и правды, и я просто должна его принять. Я все равно в этом потоке, но, воспитанная мамой, я везде нахожу препятствия, которые надо перепрыгнуть. Кому это надо, думала я. Кто установил для меня эти «мои личные высокие» требования, за которые я бьюсь в учебе, потом буду биться в работе, потом — как жест отчаяния — в любви? Кто решил, что я должна быть совершенна, кто это сказал?
Сидя на полу в загаженной мастерской, я подумала, что я ни в чем ни перед кем не виновата, я никому ничего не должна. Моя бесконечная истерия по поводу Пети однажды выльется в то, что для своего собственного ребенка я стану кем-то вроде своей мамы… Я буду чувствовать только ответственность, с которой вообще непонятно, что делать, я буду гулять, мыть, кормить, и в какой-то момент все эти действия затмят от меня самое простое и, казалось бы, естественное чувство матери к ребенку. Любовь. Инстинктивную, априорную, радостную. Ту, которую так невыносимо принять…
Играющий с бутылками Петя (мама пришла бы в ужас, если б узнала), папа, грубо водружавший ковшик с водой на огонь, — они жили моментом, они были счастливы в нем. Я не умела быть счастливой просто так. Мне, как это ни комично звучит, с молоком матери был внедрен в мозг тот факт, что счастье нужно заслужить. Я заслуживала его изо всех сил, но не становилась счастливей… Даже наоборот, с каждой победой той хуйни, которая, по маминым меркам, и являлась жизнью, я ощущала себя все более потерянной, сумасшедшей и одинокой.
После обеда в наш отсек пришла pr-менеджер по работе с регионами Лиза Морозова и принесла пакет семечек «От Мартина». Кризис грянул относительно недавно, но с работой у нас возникла очевидная напряженка. Грубо говоря, основную часть времени мы просто сидели и болтали, благо Катя появлялась в open space не часто.
Люба, отхватив горсть семечек и сплевывая шелуху веером в помойное ведро, повествовала о достоинствах сахарной эпиляции.
— И сколько стоит? — заинтересовалась Морозова.
— Семьсот — ноги и восемьсот — там. Я вот все Сашку с собой зазываю, чтобы не скучно было, а она ни в какую!
— А на хрена мне платить полторы за сахарную эпиляцию и сидеть два часа с расставленными ногами, если я могу купить за двести рублей «Вит» и отлично со всем справиться за три минуты? — вступаю я под общее бодрое щелканье.
— Тут я, пожалуй, с Живержеевой соглашусь. — Морозова вынесла свой вердикт, и все с жаром ухватились за новую тему — досадной пропажи из магазинов карандаша для глаз «Christian Dior» оттенка «серый уголь».
За стеной безнадежно, как собака, которую никогда не впускают в комнату, вздохнул Дима. Женя Левин в такие минуты обычно отгораживается от женских коллег наушниками.
Интересно, чего мы ждем от мужчин, посвященных во все подробности наших менструальных циклов, косметических предпочтений и диет? Неужели это именно они должны быть сильными, решительными, должны знать, чего хотят, и, самое смешное, хотеть нас? Должны удивлять нас каждый день, изнемогать в тестостеронной температуре, добиваться, овладевать, брать нас замуж и делать нам детей…
— Чего задумалась, Сашок? — выдернула меня из мрачных мыслей Лиза.
— А… Я… А сколько времени? — спросила я.
— Двадцать минут седьмого, — с готовностью ответил Дима.
— Девчонки, я домой пойду, — я погасила компьютер и начала собираться.
— Подожди, я с тобой! — Морозова ринулась к своему столу, чтобы ускорить сборы.
Люба, недовольно на нас поглядывая, принялась названивать Журкину, интересуясь, во сколько он ее заберет.
Мы с Лизой спустились вниз на лифте, миновали турникет и вышли на улицу. Она пошла к метро, а я села в машину. Правая рука механически повернула ключ зажигания, правая нога механически отжала тормоз. Ручной тормоз — вниз, передача, левый поворотник — вот и поехали. В магазине у дома я купила себе килограмм испанских слив и два персика. Персики оказались безвкусными, как побывавший во многих ртах кляп, а сливы просто недозрели. Я выпила чашку мятного чая, легла в постель и посмотрела по лэптопу фильм «Не уходи» с Пенелопой Крус. Суть его сводилась к тому, что один мужчина может при желании сделать несчастными неограниченное число женщин рядом. Когда Пенелопа Крус умерла, я заплакала. Плача, выключила компьютер и свет. Сегодня я не буду читать психологическую литературу, нет сил.
Перед тем как заснуть, я вспомнила, что надо отправить Пете свои новые фотки, он просил.
Бабушка умерла, когда мне исполнилось семнадцать, и я напряженно готовилась к вступительным экзаменам в институт. Примерно в это же время папа решил тряхнуть стариной и еще раз женился, а дядя Слава, раскидывая нехитрый пасьянс между моей мамой и Алиской, отдал предпочтение последней. Алиска в рекордные сроки залетела и осчастливила дядю Славу дочкой. Я только не помню, как они ее назвали — Полина или Пелагея?.. Я осталась жить в бабушкиной квартире, а Петя остался с мамой и со временем превратился, по ее словам, в «бесчувственного аутиста». Чтобы не общаться с мамой и дядей Славой, он погрузился в недра «материнских плат», жестких дисков и прочих компьютерных примочек. Единственным человеком, которого он терпел, была я. В пятнадцать лет Петя выиграл какую-то международную компьютерную олимпиаду, и его позвали учиться в Америку. Мы редко разговариваем по телефону, зато каждый день переписываемся в сети. Надо не забыть про фотки…
СРЕДА
