актрисам порнофильмов и, что самое ужасное, огорчаю своих мужчин. Я же не могу кончить за те, в лучшем случае, десять минут, пока они надо мной потеют. А это, безусловно, оскорбляет их, так как порождает сомнения в собственной неотразимости и знании любой телки как своей правой руки. Этого мужчины не любят больше всего. В попытках избавиться от раздражения по поводу такого рода ситуации они разделяются на две группы. Ну, разумеется, только в том случае, если я им не подыграла, охнув, ахнув и пару раз сильно сократив мышцы влагалища. «Милый, это было что-то, я чуть сознание не потеряла, так мне хорошо…»
К первой группе относятся непробиваемые кадры, говорящие тебе:
— Слушай, у тебя какие-то проблемы, со мной все бабы кончают.
Ко второй — те, которые начинают лизать. Сначала ты такому классному парню дико благодарна и просто сходишь по нему с ума, потом куннилингус начинает казаться обычным дежурством, о котором можно невзначай попросить в течение дня. А потом ты расстаешься с этим парнем, не из-за куннилингуса, а по другим причинам, просто так вышло. И все, с кем ты пытаешься его забыть, лижут так, что приходится симулировать уже клиторальный оргазм, только чтобы они прекратили лизать, и ты начинаешь чувствовать себя не просто ущербной неудачницей, а основательницей этого движения.
В случае с Гришей все случилось быстро. После того как его член уверенно закаменел в моих устах, он приподнял меня, положил на спину и вошел в меня. За многие дни, недели и месяцы я умудрилась хорошо рассмотреть лицо Гриши, потому что мы много говорили. Но когда мы занимались сексом и его глаза были прямо над моими, его язык переплетался с моим, я почему-то совершенно не хотела его видеть. Я вообще ничего не хотела о нем знать, кроме того исчерпывающего факта, что его член внутри меня.
Я попробовала привычно отключиться, но вдруг что-то изменилось в этой необходимой, безличной долбежке. Я в ужасе распахнула глаза и даже приподнялась. Он упрямо, но не грубо надавил мне на плечи, чтобы я вернулась в прежнее свое положение. В состояние тела, которое ебут. Но я уже не могла.
Моя грудная клетка сжималась, руки дрожали. Потом он часто жаловался, что я его царапаю — это было особенно смешно. Я всегда думала, что царапают любовников какие-нибудь женщины-кошки или актрисы порно, но уж никак не такие как я. Так уж получилось, что, когда он вошел в меня, мне внутри себя места уже не нашлось. Подобное положение вещей, наверное, и зовется любовью.
В 10.22 я приезжаю на работу. Там совершенно ничего не изменилось, кроме того, что мне не хочется видеть своих коллег. Коротко со всеми поздоровавшись, я сажусь к компьютеру, вставляю в уши наушники и врубаю Сурганову. За моей спиной все переглядываются понимающими взглядами, которые можно выразить одной фразой:
— А что, Живержеева сегодня не в духе?
По-своему он тоже меня, наверное, любил. Во всяком случае, он любил проводить со мной время. Конечно, в девяносто девяти процентах этого времени мы трахались, но оставалось и что-то дополнительное. У него, во всяком случае. У него было еще что-то, кроме меня. У меня был только он и экран мобильного телефона, который я наблюдала не хуже какого-нибудь разведчика МИ-6. Больше всего на свете я боялась не рака и не СПИДа, а того, что пропущу его звонок.
Он, разумеется, спокойно жил, отводил дочку Машу в детский сад, собачился с женой и в целом не считал себя чем-то мне обязанным. Он развлекался со мной, и это выглядело нормальным с позиций его возраста и социального статуса, а я была в него по уши влюблена. Чего уж тут непонятного?
Если он уезжал в командировки, я просто сходила с ума. Я переставала есть, как только он говорил мне (предварительно трахнув), что уедет на пару дней. Я не могла без него двух часов, какие уж тут «пара дней». Думаю, я вела себя ужасно. Но он мне об этом никогда не говорил. Многие имеющие какое-то смутное отношение ко всей этой истории люди считали, что рано или поздно я его достану звонками, смс- ками, истериками в аэропортах. Что он пошлет меня к чертям собачьим, что ему надоест и все такое, но только не он. И когда он возвращался ко мне, я затаскивала его в постель. Мы занимались любовью с какой-то исступленностью, словно бы с вызовом. Его раздражало, что у меня дома срач и гора посуды в раковине, но в принципе он не зацикливался на этой ситуации. И еще я не умела готовить. По утрам на кухне за приготовлением яичницы легче было застать его, а не меня. А своей жене он всегда врал про день прилета. Потому что из аэропорта сразу ехал ко мне и задерживался. Иногда на сутки. Иногда на три дня.
Я не думала об этой женщине неприлично долгое для участницы подобных отношений время. Мне даже казалось, что мне на нее попросту плевать. Но однажды она уехала вместе с дочкой Машей отдыхать в Грецию, а у меня отключили горячую воду. Грише ничего не оставалось, как милостиво пригласить меня помыться с комфортом, а заодно и на диван. Это как водится.
Пока я сушила волосы в ванной, он почувствовал усталость и решил снять ее единственно привычным способом — алкоголем. Он крикнул, что уходит в магазин, я прокричала в ответ:
— Хорошо!
Как только дверь за ним захлопнулась, я бросилась в их спальню, где, я видела, прямо над телевизором сентиментально обосновалась полка с семейными альбомами. Я стащила их с полки охапкой и бросила на кровать, куда тут же села сама, распахнув первый попавшийся альбом. Тогда я впервые увидела лицо Гришиной жены, я увидела их свадьбу, как он стоит с ироничной улыбкой и в черном костюме у какого-то загса, а она разочарованно смотрит на носки своих туфель. Я хорошо рассмотрела эти туфли — белые, лаковые, на удобном квадратном каблуке. Практичные.
Она показалась мне ужасной. Она была некрасива, она вообще была никакая. Женщина, которая выходит замуж в туфлях на практичном каблуке. Женщина, которая любит отдыхать в Финляндии, которая ест тортики в кофейнях, не выщипывает брови, не знает, кто такой Мишель Уэльбек, не пьет, конечно, не покупает белье на новогодних распродажах и даже в Греции не изменит своему мужу со смотрителем пляжа.
О чем он с ней говорит, интересно? Как они познакомились? Почему он решил на ней жениться? И если он на ней женат, живет с ней, каждое утро сталкивается в ванной с этим лицом, для чего здесь нужна я? Я вернула семейные фотоальбомы на место и вернулась в ванную, чтобы досушить волосы. Фен размеренно гудел, мои руки механически орудовали щеткой. Я увидела в зеркале свое лицо, я поняла, причем совершенно объективно, что оно красиво. Я повернулась боком и увидела, что у меня нет живота и не висят бока. Я повернулась к зеркалу задом и задрала халат: у меня отличный зад, переходящий в такие длинные ноги, что я не могу летать ни в каких самолетах, кроме «боингов», потому что только в «боинге» я могу их спокойно вытянуть.
Короче, я не могла соревноваться с его женой только в одном пункте — на ней он был женат.
С утра, вечером, днем, в постели, до постели и после я говорила только то, что фактически даже не требовало вербального подтверждения. Я люблю тебя. Люблю. На большее меня не хватало. С другой стороны, что еще я могла ему сказать? В чем признаться? Или нагружать эту безотчетную любовь какими-то мифическими его достоинствами? Например, сказать, я люблю тебя, потому что ты очень умный, очень талантливый, очень состоявшийся. Это было бы ложью.
Мы могли говорить по телефону часами. Сначала я рассказывала, что со мной произошло за текущий день, а потом просила о встрече. Иногда он разрешал, иногда говорил: «У меня много работы». Что представляла собой его работа, я знала. Он всеми руководил и много орал. И еще нервничал. Он вообще легко мог взбеситься. Наш разговор разнесла бы в пух и прах любая феминистка. Это было по-настоящему ужасно, для женщины, для меня, в частности. Привожу в подтверждение классический пример.
— Можно я к тебе приеду? — это я. Естественно.
— Нет, — говорит он. Совершенно спокойно.
— А почему?
— Потому. Сашенька, у меня куча работы.
— А я тебе не буду мешать. Я даже не буду склонять тебя… ну… ни к чему… Можно я приеду?
— Нет. Я думаю, нет.
— Почему? Ну пожалуйста, я не буду тебя отвлекать, клянусь.
— Сашка, не делай из меня идиота, я знаю, что будет, если ты приедешь.
— Нет, клянусь, этого не будет.
