чувствуем, и невольно сами осторожничаем. Здесь было совсем другое. Абсолютное, полное безразличие к тому, что о нём подумают другие. Уверен, что его великая верность Богу оборачивалась в обычной жизни необычайной доброжелательностью к каждому человеку.
Помнится, речь зашла о людях тёмных, агрессивных, попросту говоря, мракобесах. Как быть, как к ним относиться?
— Пока человек жив, — сказал отец Александр уверенно, — он не погиб для Бога. Как раз с такими людьми надо чаще всего общаться. Спорь, доказывай, подымай их до истины Спасителя. Общаться с людьми, которые думают, как мы… Непроизводительно… Жизнь слишком коротка…
Как?то после этих слов не совсем было ясно, насколько производительно наше общение с ним. Но великое дело — искренность, обаяние непосредственности. Все сулыбкой переглянулись и направили свою «производительность» на закуски. Стол был небогат, но хозяйка испекла чудный пирог. Выпив две–три рюмки водки, отец Александр неожиданно отставил рюмку и сказал:
— Меня водка всё равно не берет. Так что не буду переводить этот дефицитный сегодня продукт.
Слова его прозвучали как?то по–мальчишески мило. Алкоголь никогда не мог поднять отца Александра до уровня его естественного природного воодушевления. Казалось, он гордится своей физической крепостью. Он и производил впечатление необычайно сильного и небычайно бодрого человека.
Бывают очень бодрые люди, которые меня лично как?то раздражают. От этого бодрячества, от этого динамического самодовольства словно цепенеешь, впадаешь в какое?то странное уныние как бы для того, чтобы соблюсти такт, притормозить скорость собственной жизни, подравняв её под общую… Но бывает обидно. Бодрость отца Александра была совсем другого рода. От его улыбки, доброго спокойного настроения, от его света включался и твой собственный свет; хорошело. И так бывало каждый раз, когда я с ним виделся. Такое чудное свойство было в натуре этого человека. Вот вспышки воспоминаний от той первой встречи. Речь зашла о юморе.
— Юмор — высший дар человеку, — говорил он, — из всех живых существ юмор чувствует только человек… Только человеку дано видеть себя смешным… Это отчасти божественный взгляд на себя…
— А как же собака? — удивился я, — по–моему, она понимает юмор. Иногда даже улыбается.
— Ну, собака, — ответил отец Александр, ничуть не смутившись, — собака почти человек.
Однажды у одного новообращённого нашего христианина я спросил, какая разница между православием и католичеством. Разумеется, имел в виду не ритуалы, а философское различие.
Мой знакомый почему?то сильно рассердился на этот вопрос. Подозреваю, рассердился потому, что не знал, в чём разница.
— Какое невежество! — воскликнул он. — Как можно православие сравнивать с жалким католичеством?
Зная эрудицию отца Александра, я задал ему тот же вопрос. Ответ, однако, был неожиданный.
— Да никакой разницы, — с жаром ответил он, — мы нагромоздили баррикады с обеих сторон и только сейчас начинаем их разбирать…
В самом деле, если ты пьёшь живую воду из могучего источника учения Христа, имеет ли особое значение форма сосуда, которым черпаешь эту воду? Имеет ли решающее значение, как ты пьёшь эту воду? Стоя? Сидя? Маленькими глотками или залпом?
Разумеется, надо уважать традицию народа, который так, а не иначе привык утолять свою жажду. Но и нельзя не понимать, что чем меньше человека утоляет само учение, чем автоматичнее он пьёт из сосуда знаний, тем придирчивее он относится к форме сосуда: чтобы скрыть своё равнодушие к его содержанию. Эти маленькие хитрости человеческой психологии не раз приводили к великим религиозным раздорам.
После его страшной, трагической гибели выяснилось, что он получал угрожающие письма. Но даже от жены скрывал, чтобы не волновать. Она потом говорила, что в последнее время вечерами, приходя домой, он тут же зажигал свет во всех комнатах. При его ясном уме и спокойном мужестве — что это означало? Идёт охота? Отгонял зверей светом? Хотел показать, что в доме гости, и нападать надо не сейчас?..
Но до всего этого было далеко в тот первый вечер нашего знакомства, о котором я сейчас вспоминаю. Разговор зашёл об одном священнике, которого арестовали, и, так или иначе, вынудили публично отречься от своих взглядов. После этого отпустили на свободу, и он тяжело переживал своё малодушие. Оказывается, отец Александр его хорошо знал.
— Это прекрасный человек! — воскликнул он, — я говорил ему всегда — церковь не место для политической проповеди. Всегда! Но он не слушал. Значит, неубедительно говорил. Я виноват. Никак не выберусь в Москву. Надо утешить его. Он прекрасный человек…
Я заметил, что некоторые атеисты, не все, но некоторые, при подобных обстоятельствах держались более стойко.
— Да, — согласился отец Александр, — так бывает. У атеиста, если он при этом честный человек, вырабатывается за жизнь огромная практика опоры на самого себя.
Религиозный человек, и это доказывает история, не раз проявлял чудеса стойкости. Но человек есть человек со всеми его слабостями. Бывает, в трудные минуты верующий вдруг утрачивает связь с Богом. Телефон не соединяет с небом. Бывают такие минуты и дни. И тут религиозный человек делается слабее атеиста: у него нет привычки опираться на самого себя. Он силён, пока связан с Богом…
Разговор зашёл о литературе. Далеко не со всеми его мыслями я мог согласиться, но то, что он говорил, было интересно, неординарно, самобытно, прочувствованно. Как всегда, речь зашла о Солженицыне. Я сказал, что Солженицын при всех своих огромных достоинствах, видимо, писатель без воображения. Когда он писал о лично пережитом или о том, что было близко его личному опыту, он был велик. А когда стал писать о том, чего лично не знал, это потребовало большого писательского воображения, и талант его потускнел.
Отец Александр круто не согласился:
— Что вы! Что вы! Я знал Александра Исаевича. Это был интереснейший собеседник. У него была редкая фантазия!
Я не стал спорить на тему о том, что бурная фантазия интересного собеседника и воображение писателя это не одно и то же.
Помню ещё разговор о «Мастере и Маргарите» Булгакова. Высоко оценив роман, отец Александр сказал:
— Иешуа, конечно, не Христос. Просто Булгакову нужен был оппонент Пилату. В булгаковском Иешуа нет поэтического таинства Богочеловека. Он просто умный и очень добрый человек. Когда он по жестам и гримасам Пилата угадывает его мысли, то несколько комичен, как библейский Шерлок Холмс. Судя по прекрасным воспоминаниям Виталия Виленкина, который имел счастье слышать чтение многих глав романа в исполнении самого Булгакова, автор надеялся, что роман будет опубликован. Возможно, по этой причине он отстранился от мистической сущности своего героя.
Отца Александра попросили рассказать об Иуде. И это была великолепная лекция[39].
Он начал с того, что сам интерес к Иуде невольно укрупняет фигуру этого достаточно банального человека. По словам отца Александра, предательству Иуды предшествовало разочарование в Учителе. Он примкнул к делу Христа, надеясь пожать из него вполне земные плоды. Был момент, когда учение Христа приобрело такую популярность, что он мог без особого труда взять в свои руки власть над Иудеей. Но Христос действительно не стремился к земной власти, и Иуда, видимо, решил, что это полоумный юродивый. И потом, когда схлынула популярность Христа и отречься от него стало выгодно, он его предал. (И, возможно, отомстил за поруганную мечту быть одним из советников царя Иудеи — это, впрочем, я добавляю от себя).
