быть.
Светлана вздрогнула.
— В белой свитке? — быстро спросила она.
— Ну да… как мужики-белорусы ходят…
— И что же они, Глеб и Владимир?
— Контракт подписали…
— С кем?
— С компанией какой-то… Польской или русской. Не добилась я толком.
— Вот бы, мама, подписать контракт с чертом.
— Что ты говоришь, Лана?
— Нет, в самом деле, мама, — деланно засмеялась Светлана, — подписать бы контракт с чертом. Все по форме, кровью… Будет счастье… Богатство… Слава… Может, он-то еще добрее Бога окажется. Вот Россия-то наша гибнет… Даром что Святая Русь православная… А атеисты, коммунисты, материалисты, те благоденствуют, им хоть бы что… Народ против них и пикнуть не смеет.
— Я совсем тебя не понимаю, Лана.
— Я, мама, хочу или все, или ничего. Ты говоришь, Владимир. Ты, мама, подумай. Ну, что он такое? Так… ни то ни се. Ни Богу свечка, ни черту кочерга… Впрочем, Богу-то он, пожалуй, и свечка. Начетчик… Я слышала, что он в церкви читает и поет. Стихарь скоро получит. Он мне сам давно говорил. А я даже, признаться, и не знаю, что такое стихарь.
— Как ты говорить стала, Лана! Откуда все это у тебя берется? Где ты бываешь?
— За меня не беспокойся, мама. Я бываю одна. Сама с собой. Сама себя учусь понимать.
— Но что же я скажу Владимиру?.. Он опять придет.
— Пусть ждет. Не выйдет то, на что надеюсь, пойду за него. Мне все ровно тогда. А выйдет, пусть не обижается. Значит — кисмет.
— Все у тебя какие-то загадки.
— Будут, мама, и разгадки.
Светлана курила папиросу за папиросой и смотрела на мать далекими, как казалось Тамаре Дмитриевне, какими-то злыми и чужими глазами. Тамаре Дмитриевне стало страшно. Такой же далекий и чужой, замкнутый в себе взгляд, помнит она, бывал так часто у отца Светланы, «le beau Baholdine». Только у того в жизни была хоть карьера. А у Светланы что?
Тяжело, заботно и сумрачно было на душе у Тамары Дмитриевны. Что такое со Светланой? Где она пропадает все время? Но спрашивать было бесполезно. Она знала наперед:
«Не скажет».
Теперь Светлана часто летала во сне.
Ей снилось обычно, будто она, а иной раз с близкими ей людьми, — с матерью, Ольгой Вонсович, Ляпочкой, еще кем-нибудь из подруг, — находится в очень большой и высокой комнате, где почти нет мебели. Светлана, обнаженная, выходит на середину комнаты, вытягивает руки над головой, складывает ладони вместе, как бы собираясь броситься в воду, потом легким движением разводит руки вдоль плеч, отталкиваясь ногами от пола, и сейчас же легко отделяется от земли и мягко, плавно несется к потолку. Взмахом рук и изгибом тела она поворачивается, описывает круг, ныряет вниз к самому полу, летит над полом и снова взмывает к потолку. Она точно купается в воздухе с неизъяснимой легкостью. Мать и подруги смотрят на нее, удивляются ей, но ни мать, ни подруги этого сделать не могут. Несказанно приятно было это чувство легкости, невесомости и гибкости тела. Стыда от своей наготы не было, была только опьяняющая радость полета.
Когда Светлана просыпалась, она еще ощущала в себе необъяснимую легкость, и сознание, что она действительно летала, ее не покидало. Ей не хотелось открыть глаза, знала, что разрушит тогда очарование. Наконец, она медленно открывала их. Бледное, тихое утро глядело сквозь щели ставней и белую занавесь. Ощущение легкости все еще не пропадало. Она прислушивалась: спит ли мать. Приглядывалась в легком сумраке к другой стороне комнаты, где стояла ее постель. Мать крепко и неслышно спала на боку, повернувшись к ней спиною. Светлана вставала с постели, сбрасывала рубашку, снимала цепочку с крестом, встряхивала волосы, окидывала глазами комнату, точно соображала, как полетит и где повернет. Она поднимала руки, складывала ладони и тотчас же ощущала всю тяжесть тела, всю невозможность отделиться от земли. Ей вдруг делалось стыдно. Она набрасывала на себя рубашку и забивалась назад под одеяло. И только закрывала глаза: опять летала, ныряла, купалась в воздухе уже не чужой комнаты, а своей спальни, тихо пролетала над спящей матерью и улыбалась ей…
Иногда ей снилось, что с ней летает какой-то молодой человек. Он меньше ее ростом, очень строен, его тоже обнаженное тело не белое, но красноватое, бронзовое, будто сильно загорелое. Волосы темные, слегка курчавые, лицо точно точеное из металла, без усов и бороды, серьезное и красивое. Светлане не было стыдно перед ним ни своей, ни его наготы. Она бестрепетно и спокойно любуется сложением своего спутника. Он ей — близкий. Он — друг. Он — учитель. Он открывает большое до полу окно, и они вместе вылетают на улицу… Ночь… Внизу горят, уходя вдаль, смыкаясь треугольником, фонари. Темные дома спят живым одушевленным сном. Светлана ощущает прохладу ночи. Они летят над городом. Делают круг, пролетают между башнями костела Спасителя так близко, что Светлана в сумраке ночи видит спящих по карнизам голубей. Если протянуть руку, их можно погладить.
Сделав круг над городом, они возвращаются домой. Окно открыто. Спутник исчезает у окна. Светлана влетает в гостиную, становится на пол, идет, легкая, освеженная, отворяет дверь. Ее спальня. Мать спит на спине. Постель с откинутым одеялом ждет Светлану. Она ложится и, лежа, еще ощущает возбуждение прогулки и сладкую усталость тела.
После таких снов Светлана вставала вся разбитая, с тяжелой головой, она неохотно занималась домашними делами и отвечала матери односложно и резко. Ждала только ночи, чтобы снова летать.
Пинский надел на палец Светланы кольцо.
— Вы обручаетесь властителю тьмы, Сатане.
Он говорил совершенно серьезно, и лицо его было строго. В другое время, при других обстоятельствах, Светлане было бы просто смешно. Теперь она испуганными глазами посмотрела на Пинского и ее сердце билось, как у маленькой птички, зажатой мальчиком в кулак. Пинский мог все. Разве не видела она то, что он сделал с пресс-папье во время их первой встречи? А полеты, радость которых он дал ей узнать? Теперь она принимала каждое его слово трепетно и покорно.
Пинский снял кольцо, достал хрустальный кубок, налил в него воды и опустил кольцо в воду.
— Глядите, пани Светлана, пока не увидите жениха.
Светлане сквозь хрусталь воды стало казаться, что золотой кружок ширится. Голубой сумрак клубится в нем. В этом сумраке стали явственно, четко, со спины намечаться две обнаженные человеческие фигуры. В одной Светлана узнала себя. Она стояла, точно собиралась лететь в клубящиеся голубые дали. Ее обнял одной рукой смуглый, стройный юноша, с курчавыми черными волосами… Тот самый… Тот, с кем она летала над городом в своих частых снах.
Стало истомно хорошо. По всему телу прошли какие-то сладкие, волнующие токи.
Светлана глядела не отрываясь. Ее жених точно приподнял ее, и они оба исчезли в голубом тумане. Кольцо желтым ободком по-прежнему сквозило в воде. Оно лежало, такое простое и будничное. Светлана повернула голову к Пинскому. На лице ее была покорная улыбка.
Пинский стал говорить Светлане о черной мессе. Он объяснял ей, что она должна будет во время нее делать, заставлял затверживать на память какие-то латинские слова, говорил, когда ей надо будет для этого прийти к нему. Она слушала и старательно, чтобы не забыть, повторяла за ним по многу раз незнакомые слова.
— Пани Светлана, — сказал ей, наконец, Пинский, — по обычаю, издревле заведенному и освященному мудростью знающих, вам надо дать расписку кровью.
И опять ей не было смешно и не показалось ни странным, ни нелепым, когда, уколов ей руку, он дал вытечь оттуда в маленькую чашечку нескольким каплям крови и подал ей гусиное перо. Так было надо.
На ее совсем еще детское лицо разом легла печать спокойной решимости. Кровь?.. Тем лучше.
