Должно быть нерушимым и важным то, что пишется кровью. Она писала под диктовку Пинского по латыни. Потом подписалась: Светлана, — тоже латинскими буквами.
Когда она выходила от Пинского, она чувствовала, что ее колени дрожали. Порог перейден, отступления нет, подписано обязательство заплатить за поддержку страшной и тайной силы какой-то величайшею ценностью, — может быть жизнью.
Когда Светлана пришла домой, в ней внезапно началась борьба. Что-то внутри ее восстало и спорило. «Так можно совсем с ума сойти, — думала она. — Куда я зашла со всеми этими опытами? В конце концов, во всем этом нет ничего сверхъестественного. Пинский просто сильнейший гипнотизер. Все остальное, в конце концов, фокусы. Разве не видела я в разных “Варьете” и цирках фокусов, еще более необычайных? Какую цену имеет моя расписка? Никакой. Кому, куда, в какой суд можно предъявить этот глупый клочок пергамента, написанный кровью? И что такое кровь?.. Красная жидкость, как любые красные чернила».
Светлана стала думать о предстоящей черной мессе… Это ужас! Ее оскорбляло не кощунство. Мысль о Боге, которого она собиралась оскорбить, не приходила ей в голову. Она не верила в Него. Богохульство ее не пугало. Ее страшили самый обряд и та роль, которая, как она смутно догадывалась, была в нем предназначена ей.
«Грязь… Разврат» — вспомнились ей слова Подбельского.
Зачем ей идти на это?
«Невеста Сатаны… Расписка кровью… Как это глупо! Как в старых романах, которыми пугали бабушек».
Она поборола себя и в следующий вторник не пошла к Пинскому. Эта победа над собою ободрила ее. Она решила бороться и дальше и пропустила еще одну неделю. Был даже момент, когда она хотела искать защиты у Бога. Даже не веря в Него, точно затем, чтоб испытать себя, она пошла на кладбище, в православной церкви. Однако что-то внутри нее помешало ей войти. Она постояла вдали, посмотрела на золотые купола, хотела перекреститься. Вдруг все это показалось ей смешным. Ей стало стыдно и она вернулась домой. Три раза повторяла она эту попытку и три раза не могла войти в церковь и помолиться. Да и как она стала бы молиться? Она не знала молитв… Смеялась над священниками и обрядами. Если бы кто помог ей в эти дни!
Мать? Как часто Светлана сидела рядом с матерью, помогая ей шить. Их сердца бились близко друг от друга. Их головы склонялись к работе, касались, и Светлана ничего не ощущала. Тридцать лет разницы, что легли между ними, казались Светлане непереходимою пропастью. Мать была — Царская, Императорская, православная. Все то, что она рассказывала про придворные балы, про парады, про Высочайшие выходы во дворце, про свою девичью жизнь, казалось Светлане, пожалуй, красивой, но неправдивой сказкой. Светлана осознала себя впервые во время войны. Она любила свой взвихренный войною Петроград, шумный и кипящий, а не тот чинный и чопорный, «господский» Санкт-Петербург, который боготворила ее мать.
У матери на первом месте были церковь и Государь. Светлана любила народ, Государя не знала, к церкви была равнодушна. Ее мать в несчастиях Родины обвиняла самый народ, Светлана считала его только обманутым. Сколько раз она пыталась говорить с матерью: никогда ничего не выходило. Нет, эти тридцать лет, эту пропасть не перескочишь… Как же сказать теперь матери о Пинском?.. О чудных снах… О полетах… О том, что она теперь невеста Сатаны… О черной мессе…
«Мать не поймет меня, станет рыдать и ужасаться… Станет твердить: грех. У нее только и есть одно объяснение, что грех. А что такое грех?»
Не поймет ее и Владимир Ядринцев. Он, как и мать, придет в ужас, будет возмущаться и говорить, что ее просто «надули». Будет стремиться непременно с кем-то «разделаться». А то еще хуже: не поверит и сочтет ее за лгунью. Нет, от матери и от Владимира лучше подальше. Может быть, ей мог бы помочь Глеб? В его загорелом лице, в его стройном, худощавом теле и стальною волею горящих глазах было что-то странно схожее с тем юношей, с которым летала Светлана. В нем была сила.
Но Глеб был далеко. Он уехал в лесное имение, на фольварк Александрию. За ним скоро должна была ехать Ольга, потом и Ядринцев… Хотели, чтобы и Светлана ехала с Владимиром, его женою.
«Невеста Сатаны… Хороша жена!»
Светлана боролась с собою. Проходил вторник за вторником.
Она побеждала желание пойти к Пинскому и не шла. Радовалась победе над собою, но всякий раз чувствовала себя после такой победы еще более ослабевшей, еще менее способной на борьбу.
Светлана похудела и побледнела. Большие синие глаза были полны иногда такого страдания, что мать брала Светлану за руку и говорила ей:
— Что с тобой, милая детка?
— Ты не поймешь, мама, — говорила печально Светлана.
Тамара Дмитриевна пробовала следить за дочерью и тщетно выпытывала у Ольги и у Ляпочки, по ком могла «сохнуть» Светлана. А она «сохла» — другого слова нельзя было придумать. Она таяла, как свеча на огне. Она не интересовалась некем из молодых людей и негде не бывала. Дворцовый сад, библиотека, иногда, очень редко, Владек Подбельский или кинематограф… Она не ходила на танцы. Чарлстон и блэк- боттом ее не увлекали… Она была как-то совсем вне жизни.
— Лана, ты больна. Хочешь, поедем к доктору? Пусть он осмотрит тебя, — говорила Тамара Дмитриевна.
— Ах, при чем тут доктор, мама? У меня ровно ничего не болит.
Светлана брезгливо поводила плечами и уходила.
Так проходило лето. Как-то сразу, в одно утро, пожелтели березы, дикий виноград у подъезда стал красным, посыпались колючие шишки каштанов и первые сухие листья зашуршали по каменным тротуарам. По утрам стали потеть окна, а за окнами на траве скверов серебряной скатертью лег иней. Осень вступила в борьбу с летом. Днем солнце обманывало людей, пели птицы в ветвях и в пестрой одежде были прекрасные сады. А ночью осень стучалась холодными заморозками, гудела долгими ветрами, обрывала листья, и вместо прекрасных деревьев черные скелеты размахивали голыми ветвями. Унылую песню пели над улицами провода телеграфов.
Светлана чувствовала, как с холодами и ранними сумерками ей становится все труднее бороться с собою.
Третий день дул холодный восточный ветер. Он нес из России дождь со снегом. Река надулась и поднялась.
В комнате Светланы, на пятом этаже, вой бури был страшен и зловещ. Дождь барабанил в стекла. Казалось, кто-то темный и сердитый назойливо стучит костлявыми пальцами. Мокрые снежинки плотными пятнами прилипали к стеклу, точно чьи-то белые глаза заглядывали в бедную комнату русских эмигрантов, без ставен и занавесей. Дом был на окраине города, и снежному вихрю было привольно носиться по обширным пустырям.
Все эти дни Светлана ощущала особое беспокойство. Сейчас, когда наступила ночь, какая-то неоформленная мысль вдруг охватила ее тягучим томлением.
Светлана почувствовала: она пойдет к Пинскому.
«Не пойду», — говорила она себе. Говорила и ощущала, как сзади на ее затылок кто-то словно нажимал сильною рукою. Впечатление было такое отчетливое, что Светлана несколько раз невольно хваталась рукою за голову и, хватаясь, боялась коснуться чужой руки.
«Сегодня?» — мысленно спросила она и стала вспоминать, на какой день, говорил ей Пинский, назначена черная месса. — Да, сегодня».
Светлана тихонько, незаметно от матери, достала из сумочки золотое кольцо, данное ей Пинским, и надела на палец. Стало ясно: теперь уж не отступить. Вспомнила про расписку кровью. Да, не отступить.
Она встала и прошла в угол за свою постель, где висели ее платья.
«Конечно, то белое, короткое, в котором я была весной у Франболи и у “него” в первый раз…»
Ей было неприятно переодеваться при матери. Мать спросит, начнутся аханья: куда, зачем, в такую погоду. «Ах, все равно…»
