прежде.
Однако молодежь, — молодые красные командиры и сами красноармейцы, — мало замечала все эти недостатки. Она не знала, как было раньше, «при царях». Знал про это только Корыто, но он предпочитал помалкивать.
Ожил и офицерский флигель. Но и он ожил не тою жизнью, как жил раньше. Корыту было приказано при распределении командирских квартир и ремонте их руководиться нормами, определенными приказами Нарком-воен. 1918 года, №№ 36 и 37. Одиноким холостым были устроены общежития, семейным были отведены квартиры из спальни и столовой, командирам рот и батальонов добавили по маленькому кабинету, а командиру полка еще и приемную. Было тесно, грязно, суетно и суматошно в этом флигеле.
Комиссия из рабочих-коммунистов строго следила, чтобы никто не смел получить больше «жилплощади», чем ему полагалось. Все мерили не саженями, к которым привыкли, а метрами, которых никто хорошенько не понимал. Корыто вспоминал, как тогда, когда строили казармы, старались каждому дать больше и инженерная комиссия, не скупясь, прибавляла комнаты и радовалась, если могла устроить кому лишний камин, кому ванную, кому гостиную побольше. «У штабс-капитанши Збориловой, — думал про себя Корыто, — перегородку сняли, так у ней гостиная в два окна получилась. Танцевать можно было… Этого, чтобы каждый вершок мерить, на было. Старались угодить господам офицерам».
Теперь в тесноту и грязь командирских квартир с общими кухнями понавезли примусов (чего, упаси Боже, раньше совсем и не знали) и эмалированной грязной посуды. У семейных появлялись то одни, то другие жены, стриженые, лохматые, озлобленные, ругающиеся последними словами и бегающие к Корыту (самому пом-ком-полка) с жалобами друг на друга. В ротах старались держать чистоту, но это не всегда было возможно. То по распоряжению свыше пригонять для обучения территориальных частей окрестных мужиков и они пакостят повсюду, так что и уследить невозможно, то явятся не то инспектировать, не то учиться рабочие экскурсии коммунистов или пригонят комсомольцев и на несколько дней полк полон гама, шума, скверной ругани и грязи.
В распределении дня старались все-таки соблюдать такой же порядок, как был раньше. В восемь часов утра выходил на полковой двор командир 1-го отделения очередной роты с нечищенным сигнальным рожком и сипло играл сигнал «приступить к занятиям», точно пастух сзывал коров на деревне. Из казарм выходили люди в шинелях с косыми красными нашивками, в фуражках с красными звездами на тулье.
Начиналось ученье.
Корыто стоял в углу двора. Когда он смотрел на двор, на подслеповатые, забитые досками лишние флигеля, он думал:
«Нет, не то… Какой же это полк?.. Это не Тмутараканцы лихие. Рвань какая-то…» Закроет глаза и картины старого замелькают в уме.
«— Делай… два, — тянет кто-то звонко, ну совсем, как поручик Разгонов… Крепко бьют, щелкают у сараев выстрелы уменьшенным зарядом. Подле Корыта молодой командир взвода учит красноармейцев отвечать на приветствие: “здравствуйте”, без разделения на слога. Бодро звучит его голос:
— Отвечайте, будто члену Революционного Военного Совета Союза. Здравствуйте, товарищи стрелки!
— Здра… — рявкнуло человек тридцать, и Корыто вспомнил, как так отвечали когда-то в Киевском округе при генерале Драгомирове, который тоже не любил, чтобы рубили на слоги.
— Спасибо, товарищи красноармейцы!
— Служим трудовому народу! — четко отбивал взвод».
Да все было как будто и то же, как в Тмутараканском полку, только много хуже.
Корыто открыл глаза. Был теплый ноябрьский день. Низко нависли над лесами темные тучи. Грозили снегом.
Через двор озабоченною рысью, придерживая болтавшуюся шашку, бежал начальник полкового штаба Смидин. Он был без шинели. За борт мундира были заложены бумаги.
— К командиру, что ль? — бодро крикнул ему Корыто.
— Эге, — ответил Смидин.
— А где он?
— В девятой… На словесной учебе.
Корыто направился к флигелю, где помещался третий батальон.
После холода и свежести двора неприятно пахнуло жилым теплом, запахом печеного хлеба, капусты и нечистот.
Корыто покрутил носом.
«Да, — подумал он, — того при полковнике Ядринцеве не бывало». Вспомнил давно испорченные водопроводы, которые все никак не могли наладить. Не было специалистов.
Он открыл скрипучую на блоке дверь. В большом помещении было душно и парно. Сквозь запотелые стекла тускло лился свет темного ноябрьского дня.
Командир полка, Михаил Антонович Выжва, плотный кряжистый человек лет сорока, с бритым лицом, где было оставлено два маленьких пучка волос под ноздрями, из рабочих-металлистов, отличившийся в Гражданскую войну и выдвинутый на командирский пост его товарищем по слесарной мастерской Ворошиловым, в запрокинутой на затылок фуражке со звездой и в расшитой знаками командирского достоинства шинели, стоял у первого взвода и слушал, как молодой красный командир, «краском» Свиридов, обучал красноармейцев. Сбоку командира полка стоял политический комиссар, Сруль Соломонович Медяник, а за ним начальник полкового штаба и ротный старшина.
Давясь от волнения, весь красный, стрелок, красноармеец Каминский, смущенный таким скоплением начальства, путаясь и заикаясь, отвечал Свиридову. Остальные люди взвода сидели на койках, деревянно положив руки на колени, и тупо глядели на командира полка.
Корыто посмотрел на них и подумал: «Ну, совсем как и прежде в Тмутараканском полку. Бывало, и меня так-то Зборилов, — он тогда поручиком был в учебной команде, — жучил… Аж до седьмого пота догонял. “Скажи мне, Корыто, что есть присяга”. А я ему: “Присяга есть клятва перед Богом и перед святым Его Евангелием” — как сейчас слова помню…» Корыто испуганно покосился на командира, точно тот мог прочесть его мысли. Мысли эти были контрреволюционные.
— Ну-с, скажите мне, товарищ Каминский, — говорил изысканно вежливо Свиридов, — слова красной присяги, торжественного обещания, которое вы приносите трудовому народу. Вот на днях под красным знаменем вы будете присягать. И я вас учил, и мой помощник, товарищ Посекин, и ваш командир отделения, Артеменко, с вами протверживали эти знаменательные слова. Так повторите их мне.
Каминский обшлагом длинной серо-зеленой рубахи стер пот со лба, тупо уставился на Свиридова и начал скороговоркой:
— Я, сын трудового народа, гражданин со… со… со… — Тут у него совершенно заело. Лицо стало багровым. Даже слезы выступили на глазах.
— Ну что же вы?.. Союза Советских… — подсказал Свиридов.
— Союза свецких сици… си… ли… сти… — ей-Богу, не выговорю, товарищ командир взвода…
— Да вы не смущайтесь, товарищ красноармеец… Ну, если уж вам так трудно сказать: «гражданин Союза Советских Социалистических Республик, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии», тогда скажите просто: «гражданин России…», «Русский гражданин…» Это же вам понятно?.. Ведь вы же русский?..
— Так точно, товарищ командир… Россия, это очень даже понятно… — с облегчением выпалил Каминский.
— Ну так и говорите: гражданин России…
— Товарищ командир взвода! — раздался визгливый голос комиссара Медяника. — Пожалуйте сюда!
Свиридов торопливо пробрался между красноармейцев взвода и вытянулся перед комиссаром.
— К-как вы учите?.. — захлебываясь слюною и взвизгивая, кричал весь покрасневший Медяник. — Ч-чему в-вы уч-чите? То есть эт-то же таки безобразие! Я вам задам, черт бы вашу матушку побрал, Россию!.. Ком-полка! Михаил Антонович, я вас попрошу, знаете, обратить внимание на товарища
