об этом. Считалась эта дама примернейшей супругой, самой добродетельной полковою дамой, образцом и примером буржуазной семьи.
— Вот сволочь, — сказал Выжва.
— Муж ее поигрывал в карты. Каждый день он пропадал часов до двух ночи в клубе, а в его отсутствие, когда прислуга уходила в свою комнату, являлся любовник, отворял своим ключом двери, прокрадывался в спальню, раздевался и забирался в супружескую постель. Там они приятно проводили время, а в час ночи любовник тихонько одевался и тем же способом исчезал. Вот раз, — рассказывал мне доктор со слов этой самой дамы, — перетянул ли полковник струну наслаждений или просто пришла ему пора умирать, только вдруг он тяжело упал на грудь своей любовницы и стал холодеть. Она вырвалась из- под него, стала его тормошить. Он был мертв. Дело обыкновенное: разрыв сердца. Был первый час ночи. Вы понимаете, каково положение? Примернейшая супруга, матрона, образец добродетели, известная всем высокою нравственностью, и вдруг у нее в постели труп чужого мужчины…
— Да, — вздохнул Корыто, — тут в ЗАГС не пойдешь алименты взыскивать.
— Она металась по комнате. Она кинулась на колени перед иконой, молилась…
— Вот они, буржуазные предрассудки, — вставил Выжва.
— Она стала перед трупом, взывала к его чести, умоляла, проклинала его… Наконец, готовая на все, бросилась в угол в кресло и застыла, глядя на труп, лежащий на ее взбудораженной постели. Вдруг, что же она видит? Медленно и угловато, тяжело и неестественно согнулось тело, неловкими движениями отыскало белье, платье, оделось, обулось и, мерно шагая, как манекен, вышло из комнаты. Вся оцепенев от ужаса, она глядела ему вслед. Неровные, будто чужие шаги раздались по будуару, по гостиной, потом хлопнула дверь и все стихло. Тогда она стала приводить спальню в порядок. Через пять минут пришел муж.
— Ну а дальше что? — спросил Медяник.
— Дальше идут показания извозчика. Извозчик показал в полиции, что около часа ночи он проезжал по Николаевской улице, — это, что теперь улица Марата, — в поисках седока и увидел человека в военной шинели, показавшегося ему словно пьяным. Этот человек сделал рукою знак остановиться, сел в пролетку и приказал странным, деревянным, точно лающим голосом ехать на Знаменскую улицу, что теперь улица Восстания, и, вопреки обычаю, указал номер дома. Тогда ведь в Петербурге говорили только, на какую улицу везти, а потом уже показывали рукой: «сюда, мол, вон к этому розовому дому, или говорили: налево- де, третий дом от угла. А этот седок указал точно: к такому-то номеру. Извозчик привез, остановился. Седок не слезает. Он оглянулся, седок сполз вниз и сидит кулем на дне пролетки. Видимо дело, пьян и заснул. Извозчик слез, стал расталкивать и с ужасом увидел, что в пролетке закоченелый труп. Вызвали полицию, позвали того доктора и доктор определил, что этот военный умер часа два тому назад, т. е. примерно за час до того времени, как он нанимал извозчика. После, когда он был у своей пациентки, сильно потрясенной, она поверила ему, как доктору и старому другу, свою историю. Вот я и спрашиваю вас: что это такое?
— Это, наверное, рефлекс головного мозга, — сказал с важным видом Медяник.
— Да, может быть, он тогда и не умер, а был в обмороке, — сказал Смидин.
— Нет, товарищ. Это было исполнение долга чести. Душа, покинувшая тело, поняла, что она не может оставить тело в постели своей возлюбленной, и снова вернулась в тело, оживила его и заставила одеться и уйти. Тайна осталась тайной.
— Да, — вздохнул Корыто и сказал, ни к кому не обращаясь, но глядя на Смидина: — Тогда действительно понимали, что такое долг чести… Тогда… Честь… Это знаете… Было… Теперь что же — алименты, мещанство, предрассудки?..
Смидин отвернулся, встал, отошел в угол и порывисто сказал, обращаясь к Медянику:
— Товарищ комиссар, вы, кажется, хотели послушать новые стихи?
— Пожалуйста… Отчего же нет, — снисходительно сказал Медяник.
— Просим, просим, — поддержали Выжва и Выржиковский.
Смидин откинул со лба седеющую прядь русых волос, поднял бледное, накрашенное лицо, устремил вверх из-под голубых век серые глаза и начал, скандируя чуть в нос слова, подражая поэтам Лефа [22], свои стихи:
Он замолчал, прислушиваясь. За окном с поднятою шторою выла вьюга. За дверью, где помещался вестовой, как будто кто-то негромко, но быстро и взволнованно говорил.
В комнате точно еще оставалась жуть от рассказа Выржиковского.
— Таки придумает тоже, — снисходительно засмеялся Медяник, — «Лорду-морду». Созвучие-то какое! Это не хуже самого Есенина.
В дверь сильно постучали.
— Кто еще там? — недовольно крикнул Выжва.
— Товарищ командир, — раздался за дверью голос вестового. — Так что, дозвольте доложить, дежурный по полку с екстренным докладом.
Медяник и Выжва быстро переглянулись.
— Пусть войдет, — сказал Выжва.
Дверь распахнулась. В высоком прямоугольнике входа освещенный сзади керосиновою лампою появился затянутый в шинель молодой краском, с пухлыми губами и щеками подушками. Попав из темноты в свет, он заморгал серыми в длинных ресницах глазами, шмыгнул носом, составил каблуки, вытянулся, быстро приложил руку к козырьку и сейчас же опустил ее со строго официальным видом. Отдал «по- советски» честь. Говорить будет по службе.
Все встали.
— Ну, рапортуйте же командиру полка, — строго сказал Выржиковский. — Что там случилось?
— Товарищ командир… — прерывающимся от волнения и скорого бега по лестнице голосом сказал дежурный. — Во вверенном вам полку… происшествие.
— Ну? — нахмурился Выжва.
— Сейчас разводящий, водивший часового к фуражным складам… не нашел его на посту. Пошли с фонарями. Бо?льшая часть склада увезена… На конторке заведующего найдена вот эта расписка в книге об отпуске фуража.
Дежурный деревянно шагнул к Выжве и подал ему листок желтоватой бумаги. Все склонились над ним. На листке четко, вечным пером было написано:
— «Расписка. Принято мною из фуражного склада Р.К.К.А. “Борисова Грива”, для нужд конного партизанского отряда № 67, овса 300 пудов, сена кипового 600 пудов. Белая Свитка. Брат № 163».
— Ах ты, елки зеленые! — воскликнул Корыто. — Вот тебе и филин, Иван Дмитриевич!
— Следы? — грозно крикнул Выжва.
Дежурный его не понял и молчал, вытянувшись и глядя прямо в глаза.
— Следы-то, черт вас всех, сукиных сынов, заешь, следы-то ведь остались? Не иголку унесли, а девятьсот пудов выволокли. На это пятьдесят подвод нужно.
