своего превосходства над другими. Превосходства в умении слышать голоса и понимать язык природы.
— Сам откуда?
— Села Борового.
— Что там мужики говорят про Советы?
— Что говорят? Вам, чай, известно, как верить мужику… У него что зарубил, по тому и тешет… А там, поди, снуй основу… Говорят хорошо… Да проверять надоть.
Ядринцев стоял против сараев с прочными дверями. Сараи были замкнуты на замок и опечатаны польскою казенною сургучной печатью.
— Здесь что?
— Не могу знать… Опечатано без нас.
— Не ври… В армии служил?
— Кто теперь не служил… Все служили, — вздохнул Феопен.
— Так не знаешь, что в сараях?
Феопен опустил глаза.
— Кто ж их знает…
Ядринцев прошел к конюшням. Двадцать лошадей, не крупных, легких, не крестьянских, не рабочих, скорее верховых, стояло в военном порядке на конюшне.
— Лес куда теперь возите?
— На узкоколейку, на Копыли.
— А оттуда?
— На Стобыхву.
— Это почти сто верст?
— Сто верст и будет, — как бы удивился знанию Ядринцева Феопен.
— Какой же расчет?
— Дело хозяйское.
— Почему не в Гилевичи через Боровое?
— Там теперь совецкая земля…
— Ну и ну… Обкарнали матушку Россию, — пробормотал Ядринцев. — А что в урочище Красный Бор глухари теперь есть?
— Кто ж их знает… Как сказать… Об весну токовали, однако.
— Так вот, Феопен. Значит, весь внутренний распорядок, наряд лошадей, харчи — все от меня… Понял?
— Точно так… То есть… по заводу?
— Что значит «по заводу»?
— Да уж так… Если что прикажут со вне, то уж… как прикажут.
— Я не понимаю, Феопен.
Но Феопен хмуро молчал и ничего от него больше нельзя было добиться.
В большом досчатом сарае пыхтел локомобиль. С дребезжащим свистом ходила широкая продольная пила, ей дробно вторила круглая поперечная. Каждые полминуты раздавался плоский, шлепающий, звонкий звук падающей доски, и почти непрерывно стучали летящие из-под круглой пилы обрубки тонких стволов.
Ядринцев прошел в калитку, прорезанную в широких воротах. В тусклом свете осеннего дня, проходившем через многостекольные широкие окна, все было в розовом отблеске летящих опилок. Едко пахло спиртным запахом свежераспиленного дерева. Визжала, вертясь, широкая звонкая пила и точно стонала под нею красная сосна.
Глеб и Владимир с двумя рабочими направляли работу.
Тут ничто не казалось подозрительным Ядринцеву. Глеб в кожаном фартуке стоял у машины. Над его головой, шелестя, порхал широкий ремень, мягко скользя с блестевшего смазанной сталью маховика. Владимир склонился, стоя у высокой конторки, отмечая по большой книге работу. Рабочие, крестьяне, больше люди лет под сорок, направляли под пилы бревна и тонкие стволы.
«Да, конечно, лесопильный завод на полном ходу. Эксплуатация лесной дачи господина Заркевича. А все-таки… — подумал Ядринцев. — Девять человек ушли на работу по рубке леса за пять верст отсюда. Завтра поедут возить. Но что опечатано в сараях?.. Почему такие хорошие лошади? И люди под одно лицо. Точно переодетые в крестьянские свитки гвардейцы… Впрочем… Верно сказал Феопен: кто теперь не служил».
По деревянной, со свежими, еще не зачерневшими ступенями лестнице Ядринцев поднялся наверх, в жилое помещение. В небольшой кухоньке пахло супом. Кипела в кастрюлях вода. За дверью Ольга что-то приколачивала, напевая по-польски.
— Ольга Николаевна, можно?
— Пожалуйте, Всеволод Матвеевич.
Ольга на стуле, с молотком, сухими дубовыми ветвями окружала портрет маршала Пилсудского в черной раме. В зубах у нее были гвозди. В глазах горел смех. Сквозь зубы напевала:
— Колор охронны… Колор охронны… [23]
Вынула гвозди из зубов и, улыбаясь сама своей затес, смотрела на Ядринцева.
— Что, дедушка? Так ладно придумала? Хотела напротив еще Ленина повесить, да нигде на нашла здесь портрета. Как-нибудь с оказией достану из Минска. Приходи, кто хочет. Самые настоящие, заядлые поляки, — показала Ольга на портрет Пилсудского. — Самые правоверные коммунисты, — махнула рукой на пустую досчатую стену, где по щелям золотистым янтарем блестела смола.
«И она тоже догадывается, — подумал Ядринцев. — У ней та же дума, что у меня. Глеб и Владимир… Те… Нет… Просты, как дети… А она поняла… Лесопильный завод это только — “колор охронны”… Только от кого?.. От чего?.. Как видно, и от поляков, и от коммунистов… А ну, как только от поляков?..»
Ядринцев прошел в свою комнату и стал разбирать счета и конторские книги.
Днем нудно и надоедливо стучала машина и визжали пилы. Весь дом дрожал в мерном порхании махового колеса, пыхтела наружу пароотводная труба. Ночью была такая тишина, что, казалось, слышно было, как крутится и летит в бездну земля.
Глеб и Владимир, измученные непрерывной работой и долгим стоянием на ногах, — у них ноги пухли от этого, — ложились рано и спали крепко. Ольга, прибравшая кухню и столовую, помывшая посуду, уставшая от домашней суеты, — шутка сказать, она одной стряпухой на весь завод, — надев старую беличью шубку, еще «прошлую», сибирскую, купленную для матери «когда папа полком командовал», вышла на верхний маленький деревянный балкончик, примыкавший к общей столовой.
Было так хорошо после кухонного чада вздохнуть свежим лесным воздухом.
Ночь давно спустилась над беспредельною далью лесов. Небо было сумрачно. Низко нависли черные тучи, закрыв даже и ночью чувствуемые лесные дали. От леса и болот по-осеннему терпко тянуло прелым осиновым листом, скипидарным запахом можжевельника и свежим духом сосны. На лес порывами набегал ветер. Шумел вершинами. В воздухе пахло бурею. Ольга, в сером вязаном платке, в шубке, в валенках, подошла к перилам. Темная фигура сидела в углу.
— Вы, дедушка?
С тех пор как Всеволод Матвеевич Ядринцев переехал на завод и стал помогать Ольге в ее хозяйстве, она, полушутя, полусерьезно, по-детски мило, стала звать его «дедушкой». Точно поставила его себе вместо отца.
— Какая тревожная ночь!
Голос у Ольги был звучный. От привычки говорить по-польски она говорила, мягко произнося слова.
— Вот и зима настает, — сказал Ядринцев. — Здесь всегда так. Долгая, дождливая, теплая осень… А потом, в один день, — вьюга, снег валом валит, наметет сугробы и сразу наступит зима.
— Страшно как, дедушка… Тревожно на сердце.
— Под Богом мы все, Ольга Николаевна. А под Богом нет ничего ни страшного, ни опасного.
— Правда, дедушка, что мы ни в Польше, ни в советской республике? Мне наши ребята говорили…
