Митинг был сорван. Толпа расходилась из театра. Молчаливая, но взволнованная, настороженная, чего-то ждущая. Точно гарнизону крепости, окруженной врагами, вымирающему с голода, томимому жаждой, готовому сдаться, голубь принес весточку: помощь идет.
Тревожно гудело в эти дни советское радио. Полосою по всей России прошли вспышки кровавой народной мести. Пограничная стража доносила со всех границ о том, что сотни таинственных молодых людей перешли в эту ночь границы советской республики. Их нигде не удалось остановить. Они прошли и исчезли без следа.
В Баку пылали подожженные кем-то нефтяные фонтаны. Под Москвой пустили под откос поезд с хлебом, направлявшийся для заграничного экспорта в Ригу. Вдоль Николаевской (теперь Октябрьской) дороги пылали один за другим подожженные неведомой рукой казенные пакгаузы. В разных концах России горели здания ГПУ. У Верхнеудинска сожгли советские склады. В глухой Донской станице целиком вырезали карательный отряд ГПУ. Повсюду от руки неведомых мстителей падали местные «комиссарчики» и ненавистные народу шпионы, селькоры и рабкоры.
Шли слухи об обновлении церквей и икон. Из уст в уста передавали о явлении святых угодников, о Божией мести, о страшной, таинственной девушке-призраке, бродящей с бомбой в руках в самом Кремле.
Наступил день Св. Великомученика и Победоносца Георгия. Более ста лет в этот день русские воины привыкли праздновать свой воинский праздник. В этот день словно что-то шевельнулось в груди у тех, кто прикрыл свои белые, золотые и серебряные кресты алыми бантами и звездами, и им стало страшно.
В хмурую, морозную, ноябрьскую ночь точно носился по льдистым просторам русской земли Светлый Всадник с копьем на сером коне. Искал поразить в самую пасть огнедышащего дракона, полонившего Святую Русь.
Было страшно в Кремле. Было страшно в казармах Красной армии, в частях ГПУ. Но страшнее всего было в Погранотделах, на постах пограничной охраны. Там матерые атеисты, безбожники, красноармейцы, матерщинники, ничего не боящиеся, стоя на посту, крестились закостенелой рукой и шептали испуганно:
— Господи помилуй… Господи помилуй и спаси меня грешного.
По городам брали заложников. Их мучили, пытали, убивали, отыскивая виновных. Советские дипломаты, опираясь на Ригу и Рапалло, требовали от соседних стран арестов, репрессий и высылок невинных эмигрантов. Искали и там следов Белой Свитки. Боялись «Русской Правды». Правда стала страшнее всякой лжи.
В распоряжении следствия была только одна тоненькая ниточка: показание Пульхерии Корыто о том, что в ту роковую ночь она видела в казармах Борисовой Гривы бывшего командира Тмутараканского полка, полковника Ядринцева.
Ядринцева искали повсюду. От Владивостока до Седлеца и от Белоострова до реки Чорох.
— «Рождество Твое, Христе Боже наш!» — мерно поет ликующими голосами крестьянский хор села Борового.
Ольга следит за рукою Владимира, управляющего певчими. Между его загрубелых, потрескавшихся от мороза пальцев торчит камертон.
Одна половина церкви занята крестьянами в белых свитках, другая — людьми в красноармейских шинелях.
— Возсия мирови свет разума, — гудит над самым ухом Ольги густая октава Феопена. В чекистской длинной шинели, со знаками взводного начальника на рукаве, он выглядит новым, суровым и страшным. Борода его шевелится, когда он выговаривает слога, и из широкой пасти идет мощный рык. На лбу блестят капли пота.
В лучах зимнего солнца алыми огоньками вспыхивают пятиконечные звезды на фуражках в руках у красноармейцев.
— В нем бо звездам служащие, — поет Ольга и пророческими ей кажутся эти слова.
— «Звездою учахуся Тебе кланятися солнцу правды»…
У Ольги на глазах слезы… Видит, как кланяются, крестясь, красноармейцы. Гаснут, попадая в тень, алые звезды фуражек.
«Звездам служащие — звездою учахуся».
Эта звезда, их научившая, та таинственная Белая Свитка, чье имя здесь на устах у всех, в этом селе-крепости среди болот, среди четвертой стихии — грязи и топей.
Здесь свой особый мир, управляемый грозным атаманом Беркутом. Он да священник, отец Иоанн Хворостов, правят целым болотным лесным округом, где по деревням и лесным глухим фольваркам, между линиями польской и советской пограничной стражи, сбилось несколько тысяч русских, верных России людей, братьев Русской Правды… Говорят — с орудиями…
Атамана Беркута Ольга видит редко. Сейчас его нет в церкви. Он уехал куда-то с неделю назад вместе со старым Ядринцевым. Говорят, где-то еще устраивает такое же русское, «Божеское», село.
Узнать тут что-нибудь нелегко. Научен народ советской многолетней выучкой скрывать свои мысли, да и приказ есть от атамана — помалкивать. Село живет необычной зимней жизнью деревенского быта при воинском постое. Каждая халупа забита красноармейцами, но красноармейцами особыми. Служившими звездам и научившимися кланяться «солнцу правды». По утрам на площади и на опушке леса идут ученья. Глеб и Владимир стоят в шеренге бок о бок с молодыми крестьянскими парнями, и суровый Феопен сквозь замерзшие в инее усы командует:
— Четырнадцать… Пальба шеренгой…
Щелкают устанавливаемые на колодке прицелы.
В деревенской школе за низкими партами густо насели красноармейцы. С ними — батюшка, отец Иоанн. Идет беседа о забытом Боге. К исповеди и святому Причастию готовятся.
У волостного правления собрались люди идти на заставы, в полевые караулы и секреты. Раздают патроны и ручные гранаты. Все живут особенной военно-партизанской жизнью. Женщины привлечены к службе, посильно помогают мужчинам.
— Ольга, вам сегодня в хлебопекарню, хлебы братчикам печь… Ольга, ваш наряд санями развести пищу по заставам… Поедете с Маврушей, она знает…
По ночам щиплют корпию. Режут холщовые бинты. Медикаментов нет. С застав приводят раненых, перевязанных старыми газетами. Свинцовая типографская краска вместо бинтов, напитанных йодом, — партизанская медицина. У Ольги нет свободного времени. То дежурство в лазарете, где большинство тяжело раненых умирает из-за отсутствия хирурга, лекарств и нужных снадобий, то рыть могилы, то на спевку хора, то в мастерскую, где шьют белье и перешивают красноармейские шинели, то набивать патроны. Прямо дня не хватает.
Женщин в селе около трехсот. Часть — крестьянки, местные, все знающие, все умеющие, часть — такие же, как Ольга, откуда-то пришедшие, кем-то когда-то бывшие. Жены, сестры, вдовы, дочери партизан. Здесь не принято спрашивать о прошлом, здесь не говорят фамилий. Просто: Ольга, Варенька, Мария Петровна. А то прозвища есть — «Ласковая», «Тихоня», «Волчонок»… «Пройдите к Волчонку, у нее швейная машина есть, подрубите рубахи»…
Ольгины руки загрубели от разной работы, и вся она развилась, окрепла на лесном морозе, а душа ее просветлела.
Иногда шепчут за работой: «Наши вчера, говорят, удачно почтовый поезд остановили… Советской казны забрали больше ста тысяч… Теперь за все рассчитаемся с хозяевами»…
…«Наши на прошлой неделе всю Луцкую Чеку разгромили. Шесть комиссаров повесили»…
Здесь эти слова не коробят. Война! Ольга понимает, что это война. Как же иначе? Они нас. Мы их. Иногда шепчут: «Таких сел много, как наше… Не сдающихся… по всей, по великой России».
Приезжает откуда-то Беркут. В крайнюю избу зовут начальников дружин. Ольга гордится: с ними зовут и Глеба с Владимиром. Идет «военный совет». В ночь половина села пустеет. Все куда-то ушли. Через неделю вернулись. Слышно, того убили, того раненым сзади везут… Рассказы идут: «Уездком целиком снят. Три комсомольских клуба сожжены».
Ольга вспоминает все это, пока идет служба и чтец на другом клиросе бойко читает молитвы.
