готовился положить буше в рот и взялся за стакан, как вдруг бросил буше на пол и стал топтать его ногами. Глаза его были выпучены, лицо налилось кровью. Он хрипел, не в силах выговорить ни слова. Он протянул бумажный кружок Воровичу. Тот взял, медленно надел на нос очки и стал смотреть.
На внутренней стороне кондитерского кружка был наведен голубой ободок и под ним четко и ясно, такою же краской, напечатано:
«Коммунизм умрет — Россия не умрет».
Бархатов дико визжал:
— К стенке!.. Мать их туда!.. Без суда! В порядке защиты революции! Хоть полтора миллиона жителей к стенке… Невинных… виновных, все равно… К памятнику Ильича на всю ночь броневые машины ставить… В «Красном пекаре» обыск… Тут, может быть, отрава!
Он схватился за голову и упал в кресло.
Но ни ставить полтора миллиона жителей Ленинграда к стенке, ни устанавливать ночное дежурство броневых машин у памятника Ильича, у Финляндского вокзала, ни громить «Красный пекарь», ни даже сделать анализ страшного пирожного не пришлось. События назревали с такою быстротою и решительностью, что всякая власть была парализована.
В тот самый день, когда Бархатов устроил у себя так неожиданно окончившуюся «чашку чая», все старшие командиры частей Ленинградского гарнизона, до командиров полков включительно, начальник штаба воздушных сил, командир Балтийского флотского экипажа, начальник военно-технической академии имени товарища Дзержинского, начальники военных школ и курсов и случайно находившийся в Ленинграде инспектор красной конницы Семен Петрович Заболотный были вызваны особыми повестками к шести часам вечера в штаб округа.
Ни тон повесток, ни печать, ни бумага не вызывали сомнений.
Розовое кубическое здание штаба тонуло в мартовских туманных сумерках, когда краскомы на извозчиках и на автомобилях подъезжали к нему через площадь Урицкого. Швейцар, старичок, видавший на своем веку другие лица, и приданные ему в помощь два молодых рослых красноармейца принимали шинели красных командиров. Они поднимались во второй этаж, в зал заседаний и сообщений.
Присутствие кончилось. Чинов штаба не было. Дежурный переписчик смотрел как-то недоуменно на входивших, да неутомимая машинистка, знамение времени, судорожно выбивала буквенную дробь на машинке.
Странно было, что никто в штабе не встретил прибывших и что не сновали между командирами, как всегда, политические комиссары и чины ГПУ. На это сначала как-то никто не обратил внимания. Кажется, в первый раз за время существования Советского Союза красные командиры собирались одни, без бдительного надзора коммунистов.
Длинный зал был перегорожен тяжелой занавесью солдатского сукна на медных кольцах и от этого казался узким. Окна были плотно занавешены. Большая электрическая люстра ярко горела над столом, накрытым красным сукном.
Можно было по старой памяти подумать, что собрались генералы и офицеры старой Императорской Армии на военное сообщение. Сейчас придет офицер генерального штаба в длинном черном сюртуке с серебряным аксельбантом и станет пришпиливать кнопками и булавками к занавеси карты и пестро разрисованные схемы. Да… переменилась форма… Но и эти однобортные не то немецкого, не то английского образца мундиры серо-зеленого сукна с закрытыми отложными воротниками, с пятью светлыми пуговицами, с большими по бокам карманами, с нашивками и звездами по рукавам и вороту, без погон, подтянутые у кого широким ремнем, у кого кавказским ремешком, эти широкие рейтузы, высокие сапоги, шашки — все это, если близко не вглядываться, как-то напоминало прежнее. Может быть, только слишком много было красного. Впрочем, этот зал видал разные формы. Видал он и разные прически, — видал и бритые лица, и бакенбарды, и бороды, и усы… Выправка и выражение глаз, однако, всегда были те же. Те же были и теперь… «Что прикажите? — Исполним».
Старые военспецы из «бывших» офицеров здесь смешались с фельдфебелями и унтер-офицерами, выдвинутыми гражданской войной, и разбавились молодежью из рабочих, кончившей военные школы. Однако на все лица успел уже лечь отпечаток военной дисциплины и службы. Командуют ли: «господа офицеры» или «товарищи командиры», тянутся все-таки приходится одинаково, будь то перед Троцким и Уншлихтом или перед Императором Николаем II. Там в случае неисправности грозил выговор, тут расстрел без суда. Вот и вся разница.
Разговоры?..
Обыкновенные, офицерские. Кто постарше — о назначениях, переменах, смещениях и, шепотком, о наказаниях и арестах.
Красные командиры — о смотрах и трудности обломать красноармейца. Кто помоложе — шутки и анекдоты, быть может, погрубее и покруче, без тонкой соли, но зато с солдатским перцем.
Задымили советские «сигареты». Сизые полосы дыма легли под потолком.
В углу два молодых начальника, улыбаясь и оглядывая собрание, запели негромко:
— Будет вам… Еще напророчите, — цыкнул на них старый военспец из унтер-офицеров.
За дверью раздался солидный, сытый, барский баритон, и в зал вошел старший из приглашенных, Семен Петрович Заболотный. Он еще не снял лихо, по-гусарски, примятой в тулье фуражки с цветным околышем и алой звездой вместо кокарды. Загорелое лицо с темными, пушистыми «под Ренненкампфа» усами было гладко побрито, и щеки блестели. Он был генеральски полон и широк. Вокруг талии лежал тонкий, сыромятный, наборный ремешок, подарок осетин Владикавказа, память об освобождении города от добровольцев. Дорогая, тоже дареная, снятая с какого-то «белого», кавказская шапка висела на кожаной, черной в серебре портупее. В свою немецко-русскую форму Заболотный, бывший взводный вахмистр Кавказского драгунского полка, внес особый кавказский, горский и кавалерийский шик. Мундир его был по- старому на белой шелковой подкладке — кавалерийская традиция.
— Товарищи командиры! — скомандовал начальник Борисоглебского Кавалерийского училища, маленький «спец», на лице которого была написана полная готовность угодить.
Разговоры смолкли. Краскомы стали на вытяжку. Кое-кто бросил папиросы на пол.
— Пожалуйста, товарищи, — сказал Заболотный, снимая фуражку…
Он сказал это точно таким голосом и тоном, каким, бывало, говорил: «пожалуйста, господа» их начальник дивизии, князь Б. Он чувствовал себя совсем генералом. Едва не князем…
Сзади него шел начальник штаба Говоровский. Заболотный стал здороваться с командирами.
— Не знаете, товарищи, по какому поводу собрание?
Два-три голоса несмело ответили:
— Не знаем.
— Мы думали, товарищ, вы нам разъясните, — почтительно сгибаясь, сказал начальник Кавалерийской школы. — Я что же, товарищи. Я человек приезжий…
— Не думаете, Семен Петрович, что война? — тихо сказал Федотьев, старый красный военспец из бывших генералов, большой специалист стрелкового дела. — Ворошилов своего добился… А?.. Возможно?
— А что ж, — наигранно весело и громко сказал Заболотный… — Война так война. Енукидзе в Москве мою кавалерию смотрел. Как орали! «Даешь Варшаву?.. Кишинев даешь?.. Париж, Лондон даешь?..» С таким духом набьем кому угодно морды в два счета. Опять поляк к Варшаве драпать будет.
Стрелки на старых бронзовых часах, стоявших на мраморном камине, приближались к шести. Малая, с овальным вырезом, уже уперлась вниз, над черною дырочкой завода. Большая, вся в завитой резьбе рококо, поднялась к двенадцати. Сейчас будут бить.
— Товарищи, — сказал Заболотный, — будем занимать места… Придется нам просто выбрать
