будет кормить и устроить так, чтобы соседи ничего не знали. Договоришься с одним — отправляйся к другому, и каждый вечер докладывай мне о результатах.
— Довольно рискованный номер… А если не на того нарвешься?
— Да ведь я посылаю тебя к самым надежным, у кого два крестика.
— А с минусами что делать?
— Ничего особенного. Только проверить, живут ли они на прежних квартирах. Если кто переехал, узнай новый адрес. Никто не должен исчезнуть, ускользнуть из наших рук.
— Ох, Эдит, — вздохнул Зандарт. — С этими делами я совсем забросил свои конюшни. Кто за лошадками присмотрит?
— С лошадками ничего не случится, если ты их не увидишь с неделю. Нам надо о людях думать.
Эдит вынула из тюбика с губной помадой крошечную бумажную пульку. Развернула ее. Это был список фамилий, написанных так мелко, что разобрать их можно было лишь с помощью сильной лупы. На маленьком клочке помещалось тридцать семь фамилий с адресами.
— Храни как зеницу ока, — приказала Эдит, — в случае опасности проглоти. Завтра вечером жду первого донесения. До свидания, Гуго. Немедленно приступай к делу.
Зандарт сразу скис.
— Это с сегодняшнего вечера?
— Не с вечера, — начинай с этой самой минуты. Не теряй драгоценного времени, Гуго. Надеюсь, что ты за три дня со всеми договоришься.
Зандарт замялся, давая понять, что это далеко не все, чего он ожидал от свидания. Эдит поцеловала его и лукаво подмигнула:
— Завтра вечером, Гуго… если придешь с хорошими новостями.
Зандарт стал обходить квартиры. Скоро настроение его стало улучшаться. Все помеченные двумя крестиками оказались подходящими людьми. Понимали с полуслова и сразу соглашались… Он жалел только, что их так мало. Только тридцать семь среди многих тысяч — прямо ничтожная цифра!
В воскресенье, пятнадцатого июня, к Силениеку на Взморье приехали в гости Карл Жубур, Айя и Юрис. Знойным полднем они сидели на веранде маленькой дачки и разговаривали Силениек подошел к окну веранды и стал глядеть на море. Примыкающий к даче небольшой садик был полон роскошной зелени. Жаркий солнечный день, цветы, синева моря, легкие светлые костюмы — все это способствовало праздничному настроению.
— Эх, Андрей, — стараясь сдержать нахлынувшие на него чувства, заговорил Юрис Рубенис. — А ведь не приходится нам стыдиться своей работы, — все-таки сделали кое-что за одиннадцать месяцев. Народ нас ни в чем не упрекнет.
— Ты прав, Юри, кое-что мы сделали. — Силениек повернулся к остальным. — Трудовой народ видит и понимает, что советская власть — это его власть. Поработать так еще год — и можно будет немного отдохнуть. А за несколько лет у нас подрастет своя, советская интеллигенция, будут свои, советские специалисты. Насколько легче будет тогда работать!
— Да и сегодня уже легче, чем вначале, — сказал Юрис. — Я это на себе чувствую.
— Больше опыта накопилось, — ответил Силениек. — Мы лучше знаем людей, знаем, что они могут, чего нет. Да и люди многому научились за это время. Погодите, вот когда будут пущены в ход новые заводы, когда крестьяне-новохозяева соберут первый урожай, когда отпразднуем в Москве нашу декаду искусств, — какой гордостью наполнится тогда сердце каждого латыша. Дайте нам только чуть побольше времени. Прекрасная будет жизнь, друзья!
Но что-то оставалось невысказанным. Айя уловила в улыбке Силениека оттенок грусти. Он мечтал, как пахарь, который, наблюдая за созревающей нивой, думает о грядущем урожае, но в глубине души тревожится заботой: как бы не надвинулась гроза, как бы не побило жестоким градом все, что взращено с такой любовью. К радости и гордости за достигнутое примешивалось тяжелое предчувствие: что-то угрожало этой солнечной тишине. Об этом говорили постройка убежищ, учебные противовоздушные тревоги, бесстыдное появление немецких самолетов над Латвией. Об этом говорили и лица бывших айзсаргов и полицейских, и появлявшиеся на дорогах подозрительные типы, и лесные пожары. Что-то уже тлело, кое-где уже начинало дымить.
Жубур успешно окончил второй курс экономического факультета. Петер Спаре собирался осенью поступать в университет. Впереди открывалась большая жизнь и работа, и они восторженно глядели в будущее. Были и заботы. Но разве они приехали сюда только для того, чтобы думать и разговаривать о своих тревогах и заботах? Имели же они право отдохнуть хоть один день за все одиннадцать месяцев напряженной работы. Как и всех здоровых, жизнерадостных людей, их радовала свежая зелень, пение птиц в кустах сирени, и эта морская даль, и теплый июньский воздух.
Когда полуденный зной спал, решили пройтись по пляжу. На каждом шагу встречались знакомые. Дети играли на дюнах, взрослые загорали, веселые голоса людей сливались с криками чаек, носившихся над отмелями.
Найдя камень потяжелее, Силениек попробовал закинуть его как можно дальше. Айя, хлопнув по плечу Юриса, крикнула: «Лови!» Босая, быстроногая, проворная, она делала такие петли, что Юрису долго не удавалось ее догнать.
Потом они пошли в сад играть в волейбол, а после обеда разошлись кто куда. Жубур, лежа в гамаке, читал Чехова, Айя с Юрисом пошли к киоску есть мороженое и с аппетитом уничтожили по две порции. Силениек все ждал Прамниека с Ольгой. Он их тоже пригласил, и они обещали, но так и не пришли. Он решил, что у них самих были гости.
Так прошел день отдыха — пятнадцатое июня 1941 года. Айя, Юрис и Жубур вернулись с вечерним поездом в Ригу. Силениек остался один. Далеко за полночь засиделся он на скамейке перед дачей. Ночной ветерок шевелил листву. Бессильные, бледные звезды пытались блестеть, но у них ничего не выходило, — отблеск заката простер руки навстречу близкой утренней заре, не давая мраку взять верх.
«Да, теперь можно было бы жить, можно бы свить и свое гнездо», — подумал Силениек.
У Андрея Силениека было много товарищей, связанных с ним крепкой дружбой. Вот только не было самого близкого, к кому можно прижаться горячим лбом, когда устает сердце, когда подкрадывается грусть. А он, как и всякий человек, испытывал потребность в ласке, но в этом ему до сих пор было отказано.
Тихо дышала ночь. Как неотвязная мысль, докучливо-долго жужжал неизвестно откуда взявшийся комар. Андрей Силениек слышал, как стенные часы пробили три раза, а он все еще сидел и думал.
Хорошо как… Народу хорошо. Благодатный труд оплодотворял страну, и жизнь могла быть счастливой, прекрасной… Все человечество должно желать этого.
Почему именно его поколение должно выдержать самую великую бурю? Может, в этом его счастье?
Тяжелое, трудное счастье… оно уже стучалось в двери.
Восемнадцатого июня Ояр Сникер приехал в Ригу по делам фабрики. Ехать собственно должен был директор, но так как некоторые вопросы приходилось разрешать в Центральном Комитете партии, то послали Ояра. Узнав о его приезде, Петер Спаре позвонил всем своим товарищам по тюрьме и предложил устроить вечер воспоминаний — наступала годовщина их освобождения из рижского централа. В связи с празднованием дня Лито, который приходился на вторник, воскресенье 22 июня было объявлено рабочим днем, и Ояру утром этого числа надо было быть в Лиепае. Поэтому годовщину решили отпраздновать двадцатого вечером.
Собрались у Айи. Петер пришел один, Элла была беременна и не могла участвовать в вечеринке. Последними пришли Андрей Силениек с Крамом. Единственный человек в этой компании, не испытавший тюремного застенка, был Юрис Рубенис, но у них и не было намерения приглашать одних бывших политзаключенных.
Вспоминали каждую подробность своей последней ночи в тюрьме. И то, что каждый перечувствовал, и то, что думал и что делал… Таинственное перешептывание тюремщиков, необычайное оживление во всех
