— О ком ты?..
— Комиссар О’Мира умер, Эйден. Боже, помоги нашему управлению.
Глава двадцать первая
Стивена О’Миру похоронили на бруклайнском?[64] кладбище Холихуд белым безветренным утром. Оглядывая небо, Дэнни не обнаружил на нем ни птиц, ни солнца. Смерзшийся снег покрывал землю, верхушки деревьев отливали мраморно-белым, над могилой стоял пар от дыхания людей. В морозном воздухе прозвучало эхо прощального салюта почетного караула.
Изабелла, вдова О’Миры, сидела рядом с тремя дочерьми и мэром Питерсом. Всем дочерям было за тридцать, слева от них разместились их мужья, а дальше — внуки О’Миры, дрожащие и беспокойно ерзающие. В самом конце этой длинной цепочки расположился новый комиссар — Эдвин Аптон Кёртис, невысокий человек с лицом, напоминавшим засохшую апельсиновую корку, и уныло-безжизненными глазами.
Еще когда Дэнни под стол пешком ходил, Кёртис уже был мэром, самым молодым в истории города. Теперь он уже не был ни молодым, ни мэром, но тогда, в 1896 году, этого наивного белобрысого республиканца скормили оголтелым демократам из районных боссов, пока «брамины» подыскивали более подходящую кандидатуру. Он покинул главный кабинет ратуши уже через год после того, как его занял; далее последовала череда все менее значительных должностей, и два десятилетия спустя он служил всего лишь мелким таможенным чиновником. И тут уходящий губернатор Макколл назначил его комиссаром вместо О’Миры.
— Не могу поверить, что у него хватило духу явиться, — позже заметил Стив Койл в Фэй-холле. — Между прочим, он ненавидит ирландцев. И ненавидит полицию. Ненавидит католиков. И что же, он станет с нами поступать по справедливости?
Стив по-прежнему относил себя к «полиции». И по-прежнему ходил на собрания. Больше ему податься было некуда.
На трибуну в передней части сцены поместили мегафон, чтобы сотрудники полиции могли поделиться теми воспоминаниями и чувствами, которые всколыхнула в них смерть комиссара, в то время как остальной личный состав толпился у кофейников и пивных бочонков. Капитаны, лейтенанты и инспекторы устроили отдельные поминки в другом конце города, в «Лок-Обере», с французскими яствами на тонком фарфоре, а рядовые собрались здесь, в Роксбери, пытаясь выразить скорбь — скорбь по человеку, которого они едва знали. Речи постепенно сливались одна с другой: каждый считал нужным поведать небольшую историю о случайной встрече с Великим Человеком, с руководителем «строгим, но справедливым». Сейчас на трибуне стоял Милти Маклоун, вспоминая о требовательности О’Миры к полицейской форме, о его способности углядеть неначищенную пуговицу за двадцать ярдов в служебной комнате, набитой людьми.
Потом все окружили Дэнни и Марка Дентона. За прошедший месяц цены на уголь подскочили. Люди возвращались с работы в ледяные спальни, где висел пар от дыхания. А на носу Рождество. Женам надоело вечно штопать старые вещи, подавать все более жидкий суп, они злились, что рождественские распродажи в «Реймонде», «Джилкристе», «Хоутоне и Даттоне» — не для них. А ведь другие-то могут себе это позволить — жены водителей трамваев и грузовиков, портовых грузчиков, докеров. Почему же это не по карману супруге полисмена?
— Мне до смерти надоело, что меня вечно вырывают из моей собственной постели, — жаловался один из патрульных. — Я в ней сплю всего-то два раза в неделю.
— Они наши жены, — вещал еще кто-то. — Получается, они живут в бедности только потому, что за нас вышли.
Те, кто брал мегафон, уже начали говорить о том же. Речи в память О’Миры постепенно сошли на нет. Снаружи набирал силу ветер, на стеклах все четче вырисовывались узоры.
На трибуну поднялся Доум Ферст, закатал рукав, чтобы все увидели его руку:
— Вот как меня сегодня ночью искусали клопы в нашем участке, парни. Они прыгают к нам в кровать, когда им надоедает кататься на крысах. И теперь
Некоторые начали колотить стульями по стенам. Другие швыряли в окна стаканчиками с кофе.
— Надо бы что-нибудь сделать, — заметил Дэнни, обращаясь к Марку Дентону.
— Давай, вперед, — отозвался Дентон.
— «Идите на хрен»? — прокричал Ферст. — А я говорю — пускай
Дэнни еще пробирался сквозь толпу к мегафону, когда весь зал принялся скандировать:
Он улыбнулся и кивнул Доуму, а потом встал позади него, поближе к мегафону.
— Джентльмены, — начал он, но его заглушили крики.
— Джентльмены! — попробовал он снова.
Он увидел, что Марк Дентон глядит на него из толпы, изогнув губы в улыбке, приподняв бровь.
Еще раз:
— Джентльмены!
Кое-кто посмотрел в его сторону. Остальные кричали, месили кулаками воздух, выплескивая друг на друга пиво и кофе.
— Заткнитесь на хрен! — проорал Дэнни в мегафон; перевел дух и обвел взглядом зал. — Мы — представители вашего профсоюза. Так? Я, Марк Дентон, Кевин Макрей, Доули Форд. Дайте нам переговорить с Кёртисом.
— Когда? — крикнул кто-то в толпе.
Дэнни посмотрел на Марка Дентона.
— В Рождество, — ответил тот. — У нас назначена встреча у мэра.
Дэнни сказал:
— Похоже, он принимает нас всерьез, раз уж встречается утром в Рождество, как по-вашему, парни?
— Видать, он наполовину жид, — выкрикнул кто-то, и все захохотали.
— Может быть, — отозвался Дэнни. — Но встреча эта — важный шаг в нужном направлении, парни. Акт доброй воли. А пока давайте отнесемся к мужику непредвзято.
Дэнни оглядел эти сотни лиц; люди явно прониклись идеей не до конца. В задних рядах снова завопили: «Пусть идут на хрен!», но Дэнни указал на фотографию О’Миры, висевшую на стене слева от него. Десятки глаз проследили за его пальцем, и в этот миг он вдруг нечто осознал — и устрашающее, и одновременно наполняющее восторгом:
«Они хотят, чтобы я повел их за собой. Не важно куда».
— Этот человек, — провозгласил он, — сегодня упокоился в могиле!
В зале притихли, больше никто не кричал. Все уставились на Дэнни, гадая, к чему он клонит. Он сам не знал к чему.
Дэнни понизил голос:
— Он умер, но его мечта осталась неисполненной.
Несколько человек опустили головы.
Господи, как он собирается выпутаться из этого дурацкого словоблудия?
— Эта мечта была и нашей мечтой. — Вытянув шею, Дэнни обозрел собравшихся. — Где Шон Мур? Шон, я же тебя видел. Объявись.
Шон Мур вытянул вверх вялую руку.
