сумбур в вещах и мебели, но оказалось, что в комнате царит почти казарменный порядок. Хотя и по такой обезличенной обстановке можно было понять кое-что о характере хозяина.
Например, у ножки кровати скромно стояла початая бутылка с каким-то явно алкогольным содержимым, на кровати была брошена плоская металлическая фляжка наверняка с тем же содержимым, к которой Ильицкий, судя по всему, уже не раз сегодня приложился. Зато на столе аккуратной стопкой возвышались подшивки журналов «Вокруг света» и «Вестник Европы». И здесь же раскрытым лежал труд Богдановича[36] о Крымской войне, рядом с которым листок, испещренный рукописным текстом – текста было много, под пунктами и с жирными восклицательными знаками. Мне вдруг стало смешно, поскольку на моем столе лежал очень похожий листок уже с моими тезисами, с помощью которых я надеялась при случае непременно взять реванш в очередном споре. И все недоумевала, куда из библиотеки делся Богданович…
А потом я перевела взгляд на другой край стола, и все мое веселье мигом исчезло: там лежал револьвер среди россыпи патронов. Меня даже в жар бросило – зачем он достал револьвер?!
Ильицкий, уловив мой взгляд, несколько посуровел, приблизился к столу и быстро убрал оружие в ящик:
— Успокойтесь, - сухо сказал он, - вероятно, никакой дуэли уже не будет.
В этот момент я не выдержала, сделала шаг к нему и со всей силы, которая у меня была, звонко ударила его по щеке. Никогда прежде я этого не делала, и даже удивилась, что ладонь моя горела от удара.
— Подумайте о матери! – прошипела я, сверля его взглядом. – Хоть раз подумайте о ком-то, кроме себя, несчастного! Ревность ваша абсолютно беспочвенна: у Андрея ничего нет с Лизаветой!
— Ревность?.. Вы что же – думаете, это из-за Лизы?
— А из-за кого еще?! – гневно спросила я, и лишь потом в моем мозгу шевельнулась догадка.
Ведь та сцена между Андреем и Лизой в парке – она должна была, по идее, заставить ревновать не только Ильицкого, но и меня. И, чувствуй я к Андрею хоть что-то, вероятно, сейчас убивалась бы и считала себя обманутой.
Это что же получается, Ильицкий вроде как защищал меня?
Мне стало не по себе, и я отступила от него на шаг. Чтобы не молчать, заговорила взволнованно:
— Я повторяю вам еще раз: между Андреем и Лизаветой Тихоновной ничего нет. Это не его плащ висел в избе! Очевидно, его надевает в дождь кто-то из слуг, помогающих Эйвазовой... скорее всего цыган. Андрей часто навещает эту усадьбу и, вероятно, когда-то давно оставил здесь свой плащ, пришедший в негодность – всего-то!
— Вы так уверены в нем? – прищурился Ильицкий. – Защищаете его? Так зачем же подарили Миллера вашей подруге, раз он так хорош? Он, конечно, небогат, да и с Лизой у него отношения странные, но, право… - он гадко усмехнулся, - вы не в том положении, чтобы еще и выбирать. Неужто забыли, что, не найди вы себе жениха, вам одна судьба – быть нянькой у каких-нибудь избалованных детей!
— Гувернанткой, Евгений Иванович, - поправила я негромко. Понимая, что он абсолютно прав. - После Смольного я стану гувернанткой.
— Не сомневаюсь, вы мечтали об этом всю жизнь, - едко отозвался он.
Ильицкий сделал шаг ко мне – у меня замерла душа от страха и волнения, но отойти я себе не позволила. А в следующий момент он, властно схватив меня за плечо, притянул к себе и накрыл поцелуем мои губы. Я попыталась было вырваться, но довольно быстро поняла, что это бесполезно. А может быть мне просто не хотелось вырываться – не знаю, но через какое-то время я поймала себя на том, что мои пальцы зарываются в его волосы и вообще мне крайне приятен этот поцелуй. Мне нравились его губы – теплые, жадные – и я, как могла, старалась ловить на каждое их движение. И даже когда рука Ильицкого скользнула меж пуговицами моей блузки, мне и в голову не пришло противиться.
Он отстранился сам, продолжая, однако, держать меня за плечи, и несколько секунд мы молча смотрели друг другу в глаза. Видимо потому, что разговаривать нормально так и не научились, а спорить сейчас было как будто не о чем.
Но молчать было еще более неловко.
— Больно? – я легонько коснулась пальцем ранки на его рассеченной губе.
— Терпимо.
А потом в его несколько растерянном взгляде мелькнула знакомая мне ухмылка, и он произнес медленно и насмешливо:
— Ты еще глупее, чем я думал, раз у тебя хватило ума в меня влюбиться. Должен заметить, из всех мужчин в уезде ты выбрала самую неподходящую кандидатуру, чтобы избежать своего гувернанства. – А потом он наклонился к моему уху и произнес шепотом: - ты же понимаешь, маленькая неразумная француженка, что я наиграюсь с тобой уже через месяц, а через два забуду, как тебя зовут.
— О, ты мне даешь целый месяц? Право, я польщена… - я обрела возможность думать трезво и теперь лишь освободилась от его рук. – Вот только француженкой меня больше звать не надо – у меня от француженки не осталось ничего, кроме скверного акцента. Я чувствую себя сейчас типичнейшей русской бабой, в самом дурном значении этого слова, лишь эти самоотверженные женщины могут влюбляться в алкоголиков, хамов и конченных мерзавцев, которые ногтя их не стоят.
— Мерзавец? Так вот, кем ты меня считаешь?
— А ты сделал что-то, чтобы я тебя таковым не считала?
Он криво усмехнулся, опустил взгляд на расстегнутый ворот моей блузки и судорожно сглотнул:
— Возможно. Тогда я намерен сейчас закрепить амплуа, - он попытался снова притянуть меня к себе, но в этот раз я решительно его оттолкнула.
— Спокойной ночи, Евгений Иванович!
— Лида, Лида… - похоже, уже пожалев о сказанном, он попытался меня удержать, но момент однозначно был упущен.
Отойдя к двери, я спешно застегивала пуговицы на блузке, а потом, убедившись, что снаружи тихо, выскользнула в коридор и даже не взглянула на него больше. Теперь я мечтала как можно скорей оказаться в своей комнате и ругала себя самыми скверными словами, которые знала. И еще мне было очень обидно. Хотя, это же Ильицкий – чего я, право, ждала? Стихов? Приглашения в кафе-мороженое?
Я уже подошла к своей комнате и взялась за ручку, когда вдруг замерла в недоумении: князь Михаил Орлов закрывал за собою дверь апартаментов Лизаветы, соседствующих с моими. Он именно что выходил оттуда – сомнений быть не могло.
В подтверждение моих мыслей князь густо покраснел:
— Я… я… Лизавета Тихоновна погадала мне на картах, - он часто заморгал, наклонил голову и почти бегом ушел по коридору.
Впрочем, у меня нет причин дурно думать о Михаиле Александровиче – разумеется, он мог зайти к этой женщине лишь для гадания. Наверное… Постояв еще немного, я неожиданно для себя самой подошла к двери Эйвазовой и повернула ручку.
— Добрый вечер, Лида, вы разве не спите еще? – спросила та самым обыденным тоном.
— Добрый вечер… - отозвалась я, сама поражаясь тому, какой потухший у меня голос. – Вы можете мне погадать?
Лизавета сидела за тем же столиком, где я видела ее, в первый раз войдя в эту комнату, тасовала карты и была окутана туманом из ароматов лесных трав. Она была причесана и по всему видно, что еще не собиралась ложиться.
— У вас появились вопросы, на которые вы не можете найти ответы самостоятельно? – улыбнулась она краем рта, очевидно припомнив, как неделю назад сама предлагала мне гадание, а я с бравадой отказывалась.
Наверное, тогда я выглядела смешной и самонадеянной.
— Что-то вроде того… - я подумала, что все же зря вошла сюда, но бежать было поздно.
Да и Лизавета не горела желанием со мной разговаривать:
— Увы, гадать нужно на рассвете, - развела она руками. - Приходите утром, Лида.
— Но князю ведь вы гадали?
