Кир Луковкин
Метаморфозы
Солнечный зайчик прыгал по обгорелым обломкам. Зеленая поляна, лето. Почерневший от пожара, угольный, полуразваленный, утопающий в земле дом. Как бы выставленный на всеобщее осмеяние силами природы, которые не оставят через несколько веков и следа от строения. Первый этаж уцелел, но чердак полностью завалился. Развалины обступила двухметровая трава.
Это был старый дом. Это была эпоха, когда исполнялись желания — стоило только зайти внутрь и захотеть чего-нибудь. Половицы тихо скрипели здесь множество лет, прогибаемые вниз под тяжестью тысяч ног; тысяч людей, давно ушедших в иные миры по собственной прихоти. С замиранием сердца вдыхали они здешний воздух, терпкий и затхлый, от которого свербит в носу и хочется чихнуть. Они давились, зажимали руками рты, лишь бы не нарушить устоявшуюся временем тишину. И вот, утирая ладонями раскрасневшиеся лица, они пытались понять, они вглядывались в немую древнюю темень — тщетно. Только паутина беззвучно колышется под потолком, да пыль медленно оседает на пол.
Чего хотят люди? Не имея возможности воплотить мечту в жизнь, они четко видят перед собой желаемую вещь. Но едва появляется такая возможность, желаемое меркнет по сравнению с новыми горизонтами, лишь волевой человек достигает намеченной цели. Каждый, как и тысячи предыдущих, ничем не отличался от остальных — такой же, слишком неподходящий, слишком амбициозный, слишком прихотливый, чтобы дышать одним воздухом на всех, есть пищу, жить и умирать среди себе подобных — среди людей. Они были худшими из худших, они являлись лучшими из лучших, почти все они оказывались такими же дураками, как и гениями, святыми и преступниками, царями и нищими, женщинами и мужчинами, красавицами и отвратительными уродами. Каждый что-то искал, сам не зная что именно.
Они желали и им преподносили это. Но так, что ни один не смог возвратиться обратно и исчезал. Навсегда. Время текло, годы сменяли друг друга, как и люди, переступая крепкий дубовый порог.
Это была эпоха войн, великих открытий и свершений, грандиозных заблуждений, поражений и триумфов, эпидемий, революций, далеких путешествий.
Рано или поздно, но это должно было случиться.
Человек битый час искал дорогу, но наткнулся вот на это.
Человек стоял на ступеньках, закрывая собственной тенью сплошной прямоугольник яркого света на полу.
Человек спиной ощущал ветер, который разгуливал по ветхому помещению, гудел под деревянными досками в подвале, взметал с половиц клубы пыли, закручивая их в маленькие бури, теребил волосы пришельца.
Чужак стоял на ступеньках, а дом принюхивался к нему: пот, алкоголь, недавно съеденная пища, аромат крепкого одеколона, синтетики и хлопка образовывали невероятную смесь, которая все более будоражила старые сморщенные ноздри.
Чужак стоял и размышлял на предмет того, стоит ли войти, а дом запускал свои щупальца ему в голову, где роились спутанные в клубок мысли.
Что еще за хибара, раздраженно спрашивал он себя, такие стоят сейчас наверное в музеях; правда не следует удивляться, ведь я сам забрел черт знает куда! Лес, дебри какие-то, прямо как в сказках… Он прикидывал в уме: вдруг дом обрушится, если я зайду? Зачем я вообще ушел, что мне, у друзей на даче, не сиделось что ли? Захотелось, видите ли, прогуляться, в итоге — блуждаешь по этим дебрям, весь искусанный, причем на пьяную голову, совсем потерялся. Вряд ли они будут меня искать, сейчас они заняты, они, наверное, даже не заметили мое отсутствие, конечно — бутылок-то еще много осталось, ничего, посмотрим, кто последним смеяться будет, когда утром они проснутся среди объедков, а я к тому времени благополучно переболею похмельем…. Нет, надо бросать пить, потому что я пить не умею, и делаюсь полным придурком.
Тьма, хоть глаз выколи.
Он колебался. Искал доводы, но понял, незачем оправдываться, потому что никто этого не видит. Его тянуло туда, неимоверно. Дача подождет.
Половицы скрипнули, и человек оказался внутри. Свет падал на его спину, обрисовывая силуэт, и тонул. Помещение, казавшееся снаружи не таким уж большим, изнутри превратилось в бесконечную бездну — темнота стирала всякие границы, она до краев заполняла дом, она являла собой океан небытия, посреди которого существовал только остров из почерневших половиц и человек на нем, одетый в хлопок. Даже просветы в потолке больше напоминали ночные россыпи звезд. Несколько протяжных минут человек привыкал к темноте. Внезапно голова его очистилась, рассудок стремительно трезвел: такое случается, когда происходит что-то чрезвычайно важное. Но ничего такого человек заметить не мог, внутренне пообещав себе ничему не удивляться.
Дом догадался об этом.
Дом замер в предвкушении.
Человек двинулся, осторожно ступая по покрытию; на каждый шаг половицы отвечали пронзительным скрипом. Скрип уничтожил тишину и человек пошел вперед уже гораздо смелее, небрежнее. Освещенная часть его туловища уменьшалась по мере того, как он углублялся в дом, словно в море заходил купальщик. Он меньше всего думал тогда о невозможности вернуться назад, он думал ни о чем. Его до краев переполняла апатия ко всему сущему, грудь ровно вздымалась и опадала, тускло поблескивали глаза. В носу засвербела едкая пылевая взвесь, и человек громко чихнул. Стены дрогнули, строение, казалось, ухнуло от негодования. Мужчина, засопев, крякнул и смахнул рукой выступившие слезы. Глаза настолько привыкли, что можно было, наконец, различить смутные тени прячущихся по углам предметов, видимо, составлявших здесь своеобразный интерьер. Воздух щекотал ноздри, но избавлял от летней жары, словно чисто выглаженная простыня.
Минуты тянулись, человек неторопливо исследовал каждый квадратный метр помещения, заглядывал в ящики, вертел в руках погнувшиеся ложки, иголки, посуду, открывал шкатулки, ворошил кипы старых газет, поднимая целые облака пыли, пока не набрел на крепко сколоченную низкую дверь, квадратную, похожую на громадную крышку погреба. Хотя петлицы насквозь проржавели, дерево выглядело странно свежим. К гамме запахов наряду с какими-то горькими полевыми травами примешался острый гнетущий аромат животного мускуса — так пахнет дикий зверь. Пришелец чуть не чихнул во второй раз, но сумел удержаться.
Дом наблюдал.
Человек пристально разглядывал старинное чугунное кольцо, выполнявшее функцию ручки, видимо, отлитое из куска руды таких размеров, чтобы его ничто не смогло покорежить, и пригнанное к древесине здоровенными болтами диаметром шляпок с ладонь новорожденного. Он напряженно размышлял, можно ли вообще отворить такую махину. Человек попробовал дернуть ручку, но, разумеется, из этой затеи ничего не вышло.
Дом удовлетворенно отметил, что сейчас непременно расквитается с наглецом и сможет уснуть. Сдвинуть с места дубовое покрытие оказалось не так-то легко: мужчине понадобилось немало усилий, чтобы совершить это. Взмокший, немного подуставший, решивший бросить напрасные попытки, уже не надеясь на результат, он уперся ногами в шершавую кирпичную кладку стены, и дернул в последний раз, — изо всех сил, — и дверь со страшным скрежетом распахнулась, прочертив в полу борозду. Пивная бочка с глухим стуком от удара отлетела прочь. Человек понял, что дорога каждая минута и, превозмогая боль вместе с остатками нерешительности, ринулся в бездну входного отверстия. Вслед за этим раздался грохот: дверь захлопнулась также стремительно, как и отворилась. Сама.
Очнувшись после падения, он сообразил, что путь назад отрезан. Ловушка, спрашивал он себя, пытаясь успокоиться, или фатальная случайность? Окончательно исчезло чувство времени, пространство сузилось до маленького клочка земли, на который он упал. Он лежал бесконечно долго. С закрытыми глазами, возможно по воле инстинкта самосохранения, возможно из-за осознания того, что независимо от
