В стране, где я под опахалом спал, он был мне дан царевною, и краше царевны — нет. Разбойник. Позвольте, отчего ж смеетесь вы — так тонко и безмолвно? Или мое невежество… Проезжий. Да полно! Смешит меня таинственная ложь моих же чувств: душа как бы объята поверием, что это все когда-то уж было раз: вопрос внезапный ваш и мой ответ; мерцанье медных чаш на полке той; худые ваши плечи и лоск на лбу высоком, за окном — зеркальный мрак; мечтательные свечи и крест теней на столике резном; блестящие дубовые листочки на ручках кресла выпуклых и точки огнистые, дрожащие в глазах знакомых мне… Разбойник. Пустое… Лучше мне бы порассказали вы, — в каких морях маячили, ночное меря небо? Что видели? Где сердце и следы упорных ног оставили, давно ли скитаетесь? Проезжий. Да что ж; по божьей воле, семнадцать лет… Эй, друг, дай мне воды, во мне горит твое сухое тесто. Колвил. (не оглядываясь, из другого конца комнаты)
Воды? Воды? Вот чудо-то… Сейчас. Разбойник. Семнадцать лет! Успела бы невеста за это время вырасти для вас на родине… Но, верно, вы женаты? Проезжий. Нет. Я оставил в Старфильде родном лишь мать, отца и братьев двух… Колвил. (приносит и ставит воду перед Разбойником)
Вином вы лучше бы запили… Разбойник. Шут пузатый! Куда ж ты прешь? Куда ж ты ставишь, пес? Не я просил, — а дурень мне принес! Ведь я не роза и не рыба… Что же ты смотришь так? Колвил. Но ваши голоса так жутко, так причудливо похожи! Проезжий.
