— Мы не будем заставлять тебя, Аксюта, рассказывать о себе — знаем почти с детства. Скажи одно: не пугает ли тебя огромная ответственность, хватит ли сил на постоянный подвиг? — спросил Антоныч.
Аксюта встала.
— Все силы отдам на борьбу с врагами, ничего не испугаюсь — ни тюрьмы, ни ссылки, ни смерти, — сказала она, задыхаясь от волнения.
Хотела еще что-то добавить, но не смогла больше вымолвить ни слова, только взглянула на всех своими глубокими темно-серыми глазами, полными искренней радостью и чем-то таким, что трудно передать словами: тут была и жажда подвига, и вера в свои силы, и еще многое другое…
Когда товарищи поздравили Аксюту и Виктора с вступлением в ряды РСДРП, Антоныч предупредил:
— Только запомните: соблюдать осторожность — обязанность каждого! Сейчас провалиться, попасть в руки врагов не геройство, а предательство…
Простившись, все разошлись разными путями. Антоныч, как обычно в последнее время, проводил Аксюту и подождал, пока вслед за стуком калитки хлопнули одна за другой две двери. Слесарь опасался, как бы Павел Мурашев, почти ежевечерне кутивший в трактире Ачкаса, не сделал какой-нибудь подлости против Аксюты — тут ведь почти рядом.
Аксюте Антоныч ничего не говорил — не хотел пугать, — но сам все время, пока не закрывались ачкасовские кабинеты, был настороже, охранял избушку Железновых.
Если бы Анастасия Миновна вздумала попросить мужа защитить поденщицу от грязных приставаний Павла Мурашева лет десять назад, то Терентий Егорович рявкнул бы на нее зверем: «Не приставай с глупостями!» Да и вряд ли она тогда решилась бы обратиться к нему с подобной просьбой.
Но с приближением старости характер купца явно для окружающих начал меняться, он стал как будто добрее.
О том, что доброта Никитина — ханжество и страх перед беднотой, страх, зародившийся в матером купчине после событий девятьсот пятого года, никто не догадывался. С течением времени Никитин и сам уверовал в свою добродетель; он часто говаривал с благочестивым видом:
— Сам господь бог завещал нам жалеть сирых и убогих. Деньги дать что! Это легче всего сделать. А ты словом обогрей, от несправедливости защити…
Мурашева он презирал, не считал настоящим купцом. Поэтому, слушая жену, Никитин сморщился. «Как смеет прохвост Павка приставать к моей работнице? Значит, мне, хозяину, уважения не оказывает», — подумал сердито. Но жене ответил с привычной ласковостью:
— Ладно, посмотрю, что за бабенка. Коль и впрямь из честных, одерну подлеца.
Анастасия Миновна немедленно послала Аксюту в кабинет хозяина — протирать мелом окна.
Купец, развалясь в кресле за столом, внимательно рассматривал поденщицу и поразился ее строгой красоте и тому, с каким чувством достоинства держит себя молодая женщина.
«Что бы моей белобрысой Анке хоть половину такой красы! А за миллионы-то возьмет замуж какой- нибудь лоботряс вроде Павки Мурашева», — размышлял с завистью купец и искренне захотел защитить свою поденщицу. — «Ее бы золотом осыпали, пойди на плохую дорогу, а она тяжелую, грязную работу за гроши делает. Пусть и не знает ни о чем: еще и меня забоится — пуганая ведь. Люди о том через других услышат. А уж Павка озлится…» — подумал злорадно Никитин.
— А ну-ка, пойдем, потолкуем с тобой, предложил Терентий Егорович Павлу, встретившись с ним в клубе.
Тот не возразил: с Никитиным спорить рано, хоть Павел и мечтал со временем опередить его в торговых делах.
— Садись и слушай! Ты что же это беззащитной женщине пакости строишь? Покойник, не тем будь помянут, детишек отца лишил, а ты мать хочешь в петлю загнать… — Никитин уже вошел в привычную роль защитника обиженных.
— О ком вы, Терентий Егорович, в толк не возьму? — прикинулся Павел.
— Ты мне не финти! — зашумел Никитин. — Была девкой в вашем селе — женился бы на ней, коль пошла бы. А ты с отцом за ста тыщами погнался, так теперь не тронь. «Хороша Маша, да не наша» — слыхал пословицу? Живет баба честно, детишек и старуху свекровь кормит, а ты на нее везде грязь льешь, работы лишаешь…
— Да, собственно, вам-то какое дело? — не вытерпел Павел.
— Молчи, щенок! — заорал Терентий Егорович. — Она у меня вон полы моет, моя работница. Понять должен. Кто ее заденет аль обидит, я на тебя думать буду, понял? А хочешь, я сейчас, при всех честных купцах, про твои художества скажу? Грабишь тестя и брата — твое дело, грабь! Пусть глаза на затылке не держат. А сироту не тронь, хватит для твоей погани очкасовских б… — разошелся купец.
Павел сидел красный, как вареный рак. Что ему сделаешь? Никитин его в один карман положит. Обещая себе в душе расплатиться с непрошеным защитником Аксюты, он униженно уговаривал:
— Да стану я из-за бабы вас в гнев вводить! По глупости, можно сказать, хотел ее сам всем обеспечить — все равно ни девка, ни баба живет. А теперь близко не подойду, сам позабочусь, чтобы какие озорники не задумали обидеть, — говорил он скороговоркой, боясь, что бас Никитина услышат во всех залах.
— То-то же! Я такой человек: не могу видеть, чтоб детей да женщин обижали, всегда вступлюсь, — закончил своим любимым присловием Терентий Егорович и стих.
Знал, что завтра жена всем подругам расскажет, по всему городу молва о его доброте пойдет, и был доволен. Радовало и то, что этому молокососу ножку подставил. «Губа не дура! Ишь какая бабенка, краля!» — думал он, выходя с Павлом из кабинета.
Павел, мирно толкуя о торговых делах, бешено злился на Никитина и его жену, не зная о том, что и без них все его планы в отношении Аксюты рухнули бы — ее охраняли друзья.
«Кабы не старая ведьма Никитиха, так Аксюта от голодухи сдалась бы, — думал он с яростью. — Куда бы с детьми да со старухой делась? А теперь еще этот боров не в свое дело полез. Придется не трогать…»
Буйствуя в пьяных оргиях, Мурашев решился было похитить Аксюту и уже начал подготовлять все для своей подлой затеи.
После стычки в клубе Павел решился с помощью капитала тестя на открытую войну с Никитиным: где только можно, старался вредить недругу в торговле со степью, перехватывая скот, расстраивая сделки доверенных Никитина…
Но не знал он, какого зверя разбудил.
Почувствовав конкуренцию, опытный купец, потерявший было вкус к борьбе — миллионов много, а дочь одна, — показал былую хватку.
Задолго до весенней ярмарки его доверенные закупили огромное количество первосортных товаров прямо на фабриках — чай у фирмы «Высоцкий и Кузнецов», ситца у Морозова… Открыв две новые лавки в каменных рядах, Никитин увеличил число приказчиков, причем нескольких, самых опытных, сманил у компании «Самонов — Мурашевы», дав вдвое больше жалованья…
Купечество притихло, почуяв начинающуюся драку. Более опытные разгадали план Никитина и к ярмарке решили не добавлять товаров, но Павел делал наоборот: все свободные средства загнал он в товар, послав с этой целью Акима в Петропавловск, к Разгуляеву. Тесть, положившись на ловкость зятя, тоже нюх утерял. Аким в погоне за дешевкой скупил всю заваль, заработав тайно десяток тысяч для себя.
Ярмарка в этом году обещала быть удачной. Казахов съехалось видимо-невидимо. Большой подвоз был хлеба и из русских сел.
Никитин чуть не за месяц вперед арендовал лучшие места и в первый же день ярмарки открыл восемь летних лавок.
— В лавках купца Терентия Егоровича все покупатели получат лучший товар, по самой дешевой цене, оптовикам особая скидка! Берем плату деньгами, скотом, салом, шерстью, кожами, хлебом! — кричали везде
