— Вы очень удачно пришли сегодня к нам, — сказал Топорков. — К нашим товарищам киргизам приехали интересные гости. Одного, борца, вы уже видели, а другой, акын, споет нам после обеда. Бостан, Мамед! — закричал он. — Исхак! Приведи гостей, познакомим их с Андреем и Ольгой… как по батюшке? — спросил он.
— Зовите меня просто Ольга.
— Что ж, по-нашему, по-рабочему. Мы друг друга не величаем, — засмеялся Иван и взглянул на Андрея.
Тот довольно, с гордостью за жену, улыбнулся.
Все передуманное за время горя помогло Ольге найти верный тон в разговоре с шахтерами. Скоро она уже сидела среди женщин и девушек, запросто разговаривая с ними о житейских мелочах, и те приняли ее как свою. Подошли и казашки, подбегали детишки…
Топорков, улучив свободную минуту, рассказал Андрею печальные новости, привезенные жигитами, об аресте Палыча и Кирилла, о том, что уездный рыщет в поисках Мокотина и вообще «крамолы».
— Но есть и радостные вести. Борьба продолжается, — добавил он. — Завтра, Андрюша, приходи к нам попозднее, обо всем потолкуем. А за жену молодец!
— Пожалуй, я тут ни при чем, — покраснев, ответил Андрей. — И сам не пойму, как…
— Кушать идите! — закричали издали, прерывая беседу друзей.
Когда после обеда женщины убрали посуду, Мамед, усевшись на кошме, настроил домбру и запел песню. Пел он по-казахски, но большинство шахтеров казахский язык знало.
Сначала голос певца звучал эпически спокойно.
— Будто о чем-то рассказывает, — шепнула Ольга мужу.
— Верно поняла, Олюша! Про жизнь своего аула поет, — шепотом ответил ей Андрей.
Под конец певец уже стонал от горя и гнева и закончил песню на высокой ноте, угрозой и вызовом.
Слушатели переживали все чувства певца и своими восклицаниями как бы вторили ему.
— Хорошо он поет. Ты дома мне переведешь его песню? — тихонько спросила Ольга, когда певец смолк.
Андрей кивнул головой.
Когда солнце коснулось алым краем земли, и старые и молодые потянулись к поселку; заиграли гармони, женские голоса тонко выводили старинные напевы…
Ольга, прощаясь возле бараков с Топорковым, Исхаком и другими товарищами Андрея, просила:
— Вы заходите к нам почаще, мы с Андрюшей всегда будем рады.
Женщины, разбредаясь по своим клетушкам, говорили:
— Славная какая жена-то у Лескина. Простая…
— Ну, Олюша, как тебе понравились наши шахтеры и их жены? Не скучала ты с ними? — спросил Андрей жену, когда они вернулись домой.
— Хорошие они! — убежденно ответила Ольга.
Андрей засмеялся.
— Всяко бывает. Напьются — так всего можно наслышаться и навидаться. А все же ты права: большинство хорошие, только жизнь-то у них тяжелая, трудно им…
— За это политические и хотят бунтовать, чтобы всем хорошо было жить? — наивно спросила Ольга.
— А ты откуда про политиков узнала? — удивленно спросил Андрей.
Ольга рассказала про подслушанный ею разговор родителей.
— Отец ведь про Топоркова толковал. Его надо предупредить, чтобы осторожнее был, — озабоченно говорила она. Андрей нахмурился.
«Ай да тестюшка! — подумал он гневно и тут же тепло усмехнулся. — А Ольга-то какова…»
Глава тридцать вторая
Когда Митька, вернувшись с вокзала, доложил хозяину, что Вавилова проводили в Россию, Савин махнул ему рукой, высылая прочь из кабинета.
За несколько часов Сидор Карпыч вновь пережил свою жизнь с Калечкой, начиная с первой встречи. Голубоглазая красавица, она показалась ему сказочным цветком, и он сразу решил ничего не жалеть, лишь бы назвать девушку своей женой.
Давая полицейскому шпику задание выяснить, правдивы ли слухи, купец в глубине души был уверен, что Вавилов докажет ему вздорность сплетен, Калерия по-прежнему любит только его. Он помнил, как охотно целовалась она невестой. «Не из расчета, а по любви идет замуж», — считал он тогда.
«Каля самолюбива, ей хочется поставить на своем, — узнав про сплетни, утешал себя Савин. — Придется поговорить, чтобы была поосторожнее…»
И вдруг эти строчки, написанные рукой жены… Ошеломленный неожиданным ударом, он в первое мгновение понял только одно: мерзавец шпик знает про его позор и может сказать об этом другим… Присущая Сидору Карпычу сметливость подсказала, как можно освободиться от врага.
Когда Вавилов с провожатым исчез из кабинета, страшная боль словно раздавила Савина, он заплакал. Но скоро смолк. Слезы облегчают страдания слабых натур, ему стало от них тяжелее, но слепое бешенство прошло. Гнев стал холодным, расчетливым.
Нахмурившись, читал он дневник жены, на его скулах все время перекатывались желваки.
— Значит, продалась за деньги, совершила выгодную сделку, — злобно выдавил он сквозь зубы, отодвигая прочитанную тетрадку, и встал. — Трехкопеечная дворянка, в моем золоте купалась, моими бриллиантами сверкала и меня же презирала, — со сдержанным бешенством шептал купец, шагая по огромному кабинету. — Что с ней сделать? Выкинуть, дрянь, в одном платьишке? — задал он себе вопрос, опускаясь на диван.
И сейчас же перед ним встало торжествующее лицо Разгуляева, послышался злорадный смех соперников…
«Придется ликвидировать все дела в Петропавловске и немедленно уехать», — подумал было Савин — обиженный муж, но против такого решения восстал Савин — опытный удачливый делец. Отъезд из Степного края — потеря миллионов, без боя Разгуляев с зятем получат их. Савин вскочил и отшвырнул с грохотом стул. Ни за что! Он не уступит им дороги, не позволит смеяться над собой…
«Значит, простить?» Но против этого восстала ревность. Коломейцева он, с помощью Плюхина, тоже вышвырнет из города. Но для нее это не наказание. Калерии нужен Сергей.
Савин не мог ясно определить свое отношение к Сонину. Ненависть смешалась с благодарностью. За то, что Сергей не смеялся над ним, пренебрегал подлой обманщицей, Савин чувствовал к нему благодарность, но понимал — не Коломейцев его соперник, а именно Сонин. Сейчас, страдая от пренебрежения Сергея, она всеми силами избегает встреч с ним и после поездки в Борки, притворяясь больной, совсем не выходит со своей половины.
Долго сидел за столом Сидор Карпыч, решая тяжелый вопрос. Потом встал и, криво усмехаясь больной, вымученной усмешкой, произнес:
— С дорогой покупки хороший купец должен большой барыш взять. Смеяться над собой не позволю, а любовь и на стороне найти можно, мне чужие объедки не нужны…
Выйдя из-за стола, вызвал Митьку и приказал подать рысаков. Из клуба он вернулся домой только к утру, пьяный и по-прежнему раздраженный и злой.
…Калерия Владимировна, побледневшая за неделю затворничества, сидела у туалетного стола в небрежно накинутом кружевном пеньюаре, с распущенными по спине косами. Как и все эти дни, она думала о Сергее. За что же он отшвырнул ее с презрением?..
На стук дверей она не обратила внимания. Зайти без разрешения могла только новенькая горничная Настя. Мужа Калерия с первых же дней замужества приучила без стука к ней не входить.
