— Только читать потом, вперед слушай, — предложил он и рассказал о своей встрече в степи.
Мокотин и третий собеседник, Сатай, старший брат Бостана, слушали его с серьезным вниманием, иногда переглядываясь. Но когда Бостан, образно описав путников, дословно передал их разговор между собой и с ним и то, как они, спеша в Нельды, покатили в Караганды, Мокотин с хохотом повалился на кошму. Оба брата также засмеялись.
— Та-ак! Знакомые лица, друзья! Это же сам господин уездный начальник, а рябой — мой старый знакомый Николка, шпик, провокатор, карманный воришка и к тому же дурак, — перестав смеяться, сказал Мокотин. — Ты, Бостан, умный жигит! Ты очень хорошо обманул их, — продолжал он, будто не замечая, как краснеет от удовольствия юноша. — Но, может, они случайно встретят какого-нибудь глупого муллу, вроде того, что сидит сейчас у белой юрты, и вернутся сюда…
— Что следует делать, акем[16]? — спросил Сатай.
— Придется нам с тобой скорей уехать к вашим друзьям, а Бостан пусть съездит к Исхаку и Ивану, потом присоединится к нам. Кстати, гости вашего бая мне не нравятся, потому в юрте и сидим. Не надо и тебе, Бостан, на глаза им попадаться: вдруг тот начальник тебя узнает, когда сюда приедет…
Сатай встал — надо готовиться в путь…
— Скажи приятелю твоему Бейсену по секрету, что мы с тобой уедем на Кара-Нуру, а Бостан до сих пор не вернулся от имантайцев, — приказал ему Мокотин.
Все трое засмеялись: болтливость Бейсена давно вошла в поговорку среди куандыкцев. Сатай ушел.
— А где я буду вас искать? — спросил Бостан.
— У сармантайцев, — коротко ответил Мокотин. — Кушай, отдыхай, а я почитаю письмо и напишу Ивану…
Через час из юрты незаметно вышел Бостан. Оседлав Каурого, легко вскочил на жеребца, и тот рысцой подался в степь.
Его брат Сатай и русский друг выехали из аула позднее. Жамиля, жена Сатая, до отъезда накормила их бесбармаком[17], привязала к седлам по турсушку кумыса и мешочки с баурсаками[18].
Бейсен уже успел всем «по секрету» сообщить, что Сатай с русским гостем едут на Кару-Нуру. К юрте братьев собралось множество людей. Они желали отъезжающим благополучного пути, приглашали Мокотина:
— Еще приезжай к нам, друг! Почему уезжаешь?..
Многие говорили, что Бостан, вернувшись, будет жалеть — без него уехал Макота.
Трофим шутя отвечал, что едет поискать себе жену. Казахским языком он владел в совершенстве.
Выехав из аула, путники трусцой двинулись по дороге на Кара-Нуру, но когда юрты затерялись в степи, залитой мягким светом полной луны, они резко повернули на юго-запад, к Каркаралинским степям, и пустили своих скакунов бешеным галопом.
— Андрюша! Знаешь, что мне хочется? — ласкаясь к мужу, говорила Ольга.
Был воскресный день, они только что закончили неторопливый праздничный завтрак.
— Если скажешь, обязательно узнаю, — смеясь, ответил Андрей.
Он лежал на диване, согнув левую руку, правой ощупывал крепкий комок мускулов и, отвечая, не обернулся к жене. Ольгу его смех обрадовал, но она с деланно рассерженным видом принялась трепать русые кудри мужа, приговаривая:
— Вот тебе, вот тебе, невежа! И взглянуть на меня не хочешь…
— А, ты так! — Андрей быстро вскочил и, подхватив жену на руки, высоко поднял ее.
— Андрюша, уронишь! — закричала Ольга, притворяясь испуганной.
— Проси прощения, а то целый день будешь висеть под потолком, — пугал жену Андрей, но тут же сел на стул и, не выпуская ее из рук, спросил: — Так чего же моя Олечка хочет?
— Пойдем гулять на поляну… Может, мы там твоих друзей встретим. Я хочу познакомиться с ними, и… зайдем в киргизские бараки, — прошептала Ольга, спрятав лицо на груди мужа.
…Нелегко и не сразу Олечка Костенко пришла к решению познакомиться с друзьями мужа — простыми шахтерами и даже… казахами. Многое ей пришлось пережить, по-новому осмыслить.
На Успенский рудник родители привезли Олю, когда ей исполнилось четырнадцать лет. В родном городе она успела окончить только трехклассную приходскую школу. На новом месте учиться дальше было негде. Первое время отец еще пытался заставлять девочку читать, но интересных книг ни у кого из рудничных не нашлось, да и сам он был не из начитанных, а про мать и говорить нечего.
Мать считала, что грамоты дочери за глаза хватит, и заботилась лишь о том, чтобы Оля к хозяйству приучалась, да готовила для нее приданое.
— Не успеем оглянуться, как невестой станет. Только бог жениха хорошего послал бы! — вздыхая, говорила она мужу. Женихов-то пока и не предвиделось подходящих.
В шестнадцать лет Ольга и сама начала смотреть на молодых людей как на будущих женихов, научилась несложному кокетству, наряжалась — в общем стала барышней.
Следуя примеру родителей и окружающих, Ольга считала за людей лишь тех, кто дослужился хотя бы до мастера, встречаясь с шахтерами, гордо отворачивалась, а рабочих-казахов называла презрительной кличкой, как делало и большинство привилегированных жителей поселка.
Прошло еще два года — девушке исполнилось восемнадцать лет, пора замуж выходить, а женихов нет. Ольга заскучала. В это время она и встретилась впервые с шахтером Андреем Лескиным, когда тот заставил ее отца ночью идти в рабочий барак.
Красавец шахтер, смелый, веселый, произвел на нее двойственное впечатление: она возмутилась его отношением к отцу и любовалась им. Таких Ольга еще не встречала.
Когда после забастовки Лескина, по распоряжению Фелля, назначили мастером, фельдшер сказал:
— Этот далеко пойдет, я сразу заметил. Надо только, чтоб от прежних товарищей держался подальше.
Ольга решила, что именно она поможет новому мастеру выйти в люди, и стала искать встреч с Андреем. Молодой мастер стал своим человеком в доме Костенко, а вскоре — и мужем Ольги.
Первые месяцы после свадьбы молодые жили дружно. Андрей все ближе сходился с кругом, излюбленным Костенко, почти перестал заходить в бараки… Идеал мещанского счастья Ольги, казалось, был близок к осуществлению.
И вдруг все рушилось. Андрей стал пить, буянил и оскорблял жену, даже бил, а трезвый ходил мрачный, чем-то удрученный.
Сначала Ольга старалась скрыть от родителей нелады с мужем: она успела его по-настоящему полюбить. Но пьяные дебоши Лескина стали известны всем, о них заговорили в поселке.
Мать Ольги заливалась слезами, горюя о загубленной жизни дочери, сам Костенко клял «хама, ворвавшегося в приличную семью», но только за глаза: он по-прежнему боялся Андрея.
Все попытки Ольги узнать, что случилось, разбивались о неприязнь, с какой к ней теперь относился муж. К тестю и другим мастерам он перестал ходить, хотя и к прежним друзьям тоже не шел; пил один, мрачный, раздраженный. Жена молчала и много думала, пытаясь понять, что же разбило их счастье.
Тяжелая полоса в жизни послужила молодой женщине первой настоящей школой.
Ольга научилась размышлять, наблюдать, сравнивать. Сидела она дома одна — Андрей был на работе или бродил за поселком пьяный, подруги про нее забыли.
«Идти к родным — опять слезы матери, ворчанье отца. К знакомым — услышать ядовитые намеки по адресу мужа… Куда, к кому и зачем идти? — думала Ольга. — Никто за другого не заступится, не поможет в беде, а еще толкнет, как нас сейчас с Андреем уже толкают, топят…»
«А ведь у рабочих не так», — размышляла Ольга, вспомнив, как грозно требовал Андрей, чтобы ее отец шел в барак помочь ушибленному казаху. Потом пришел на память бывший штейгер Петр Михайлович — она еще одно время мечтала выйти за него замуж, — Топорнин с рабочими пошел во время забастовки, к нему тогда и еще мастера присоединились…
