Лишай сперва заворчал, потом залаял и погнался за котенком. Тот бросился под шкаф, а когда Лишай сунулся за ним туда, вскочил на полку с кастрюлями. Там он почувствовал себя в безопасности, но от злости вся шерсть у него встала дыбом. Лишай неуклюже кидался на полку и лаял так громко, что можно было оглохнуть.
На шум выбежал служка. Увидев разъяренных врагов, рассерженную жену, он тоже разозлился и, распахнув дверь, заорал на детей:
— Сейчас же убирайтесь с этой дрянью откуда пришли!
Бара не заставила повторять, кликнула Лишая, которого служка к тому же сильно огрел палкой, и бросилась бежать как от огня.
Йозефек звал ее, просил вернуться, но она, покачав головой, сказала:
— Даже если бы ты мне телку дарил, я все равно к вам больше не пойду.
И не пошла, как ни просил ее Йозефек, как ни уверял, что мать будет рада ее видеть, только пусть она оставит пса дома. Бара все равно не пошла. С той поры девочка перестала уважать и любить жену служки, но к Йозефеку это не относилось.
Бара считала, что церковный служка, все равно что пан священник, и относилась к нему с большим почтением, ведь он облачался так же, как и пан священник, в костеле все ему подчинялось, и, если кому- нибудь из мальчишек он давал подзатыльник, тот и пикнуть не смел, а соседи, если им что-нибудь от пана священника было нужно, сперва шли посоветоваться к куму служке. «Пан церковный служка должен быть очень хорошим человеком», — всегда думала девочка, но с того дня, когда он грубо указал ей на дверь и ударил Лишая так, что тот по пути домой долго скулил и прыгал на трех лапах, всякий раз, встречая обидчика, говорила про себя: «Нет, нехороший ты человек».
До чего же все выглядело иначе, когда Элшка в четверг или в воскресенье брала с собой Бару в дом священника. Как только раздавался звонок, прислуга открывала дверь, впускала девочек, да и Лишая тоже — с хозяйским псом они были хорошо знакомы. Девочки тихонько проходили в людскую и забирались на печь, где у Элшки были игрушки и куклы. Пан священник, старый уже человек, обычно сидел на лавке за столом, на котором перед ним лежали трубка и синий носовой платок, и, опершись головой о стенку, дремал. Только однажды они застали его бодрствующим. Бара подошла к нему поцеловать руку, а он погладил ее по голове и сказал:
— Ты хорошая девочка, идите играть, идите!
И панна Пепинка, сестра священника, тоже была доброй. С Барой она много не разговаривала, хотя с соседками болтала охотно и подолгу, но каждый раз в полдник давала девочке большой кусок хлеба с медом или пирог, побольше, чем Элшке.
Панна Пепинка была низкорослая — господь бог обделил ее красотой — толстая, краснолицая, с бородавкой на подбородке, с чуть плаксивым выражением глаз, но в молодости, как она уверяла, — красивая, что всегда подтверждал церковный служка. Она носила длинное платье (как у господ) с коротким лифом, большой передник с огромными карманами, на поясе у нее висела связка ключей. Седые гладкие волосы всегда были тщательно причесаны, в будни на голове у нее был коричневый платок с желтой каймой, а в воскресенье, наоборот, — желтый платок с коричневой каймой.
Панна Пепинка обычно хлопотала по дому либо в поле, пряла или же, водрузив очки на нос, что- нибудь латала, в воскресенье после обеда шла немного вздремнуть, а после вечерни играла с братом и служкой в карты. Она редко говорила брату «пан», чаще всего — «ваше преподобие».
Панна Пепинка была главой дома, все делалось так, как она хотела, все, что она говорила, следовало воспринимать как несомненную правду, к кому благоволила она, к тому благоволили все.
Элшка была любимицей панны Пепинки и его преподобия, и то, чего хотела Элшка, хотела и Пепинка, кого любила Элшка, того привечала и Пепинка. Поэтому в доме священника на Бару никто ни разу не взглянул хмуро, поэтому и Лишая терпели, даже служка, который вообще-то не выносил собак, стараясь угодить, неоднократно пытался погладить Лишая, но пес возненавидел его и всегда на него рычал.
Бара чувствовала себя совершенно счастливой, когда бывала в доме священника. В комнатах все блестит, постели высокие, чуть не до потолка, красивые картинки, сундуки с инкрустацией.[6] В саду обилие цветов, вкусные фрукты, в огороде всякие овощи. Во дворе полно самой разной птицы, скот в хлеве — одно удовольствие на него смотреть. Пастух Якуб очень хвалил скотину священника. А сколько замечательных игрушек было в людской на печи! Элшка никогда не лепила пирогов из глины, не посыпала их толченым кирпичом или известью — у нее всегда было много такого, из чего можно было приготовить настоящую еду, а все приготовленное съедалось.
Баре очень нравилось в этом доме, но всего милее была Элшка, и нередко Баре казалось, что она любит подружку больше отца. Пусть бы Элшка даже в лачуге жила, Бара все равно с удовольствием бы к ней ходила. Элшка никогда над Барой не смеялась, если было что-нибудь вкусное, делилась с нею и часто, обхватив шею Бары, говорила ей:
— Бара, я тебя очень люблю!
«Она меня очень любит, такая красивая, племянница священника, ей все говорят «вы», а надо мною смеются», — думала в таких случаях про себя Бара и в ответ на ласку Элшки мысленно обнимала ее и целовала, но сделать это открыто стеснялась, хотя рада была бы не таить своих горячих чувств к ней.
Когда они бегали по лугу и у Элшки расплеталась коса, Бара просила:
— Давайте, Элшка, я заплету ее, у вас волосы мягкие, как лен, и я люблю их заплетать.
Девочка охотно позволяла, Бара с удовольствием перебирала мягкие волосы, любовалась их красотою, а после того как заплетала их, перебрасывала свою толстую косу на грудь, сравнивала с Элшкиной и говорила:
— Вот какая разница!
Да, волосы Элшки рядом с волосами Бары были все равно, что золото рядом с каленой сталью. Элшке же, наоборот, ее волосы не нравились, и она хотела, чтобы они были такие же черные, как у Бары.
Элшка иногда забегала к Баре, и, если обе были уверены, что их никто не видит, шли купаться. Элшка была робкой, и, как ни уверяла Бара, что ничего с нею не случится, что она будет Элшку держать и научит плавать, та не заходила в воду глубже, чем по колено. После купания Бара с удовольствием обтирала ей ноги своим грубым фартуком, а потом стиснув сильными руками маленькие белые ножки, целовала их и говорила со смехом:
— Боже, какие ножки! Мягонькие, маленькие! Во что бы они превратились, доведись вам ходить босиком! Вот, глядите! — добавляла она, сравнивая свою загорелую, исцарапанную, всю в мозолях ногу с белой ножкой Элшки.
— И тебе не больно? — спрашивала Элшка у Бары, с сочувствием дотрагиваясь до грубой кожи ее ступни.
— Пока кожа не стала твердой, как подметка, ногам было больно, а теперь я даже огонь не чувствую, если наступлю на него, — почти с гордостью ответила Бара, а Элшка этому очень удивилась.
Так мило развлекались эти девочки. Часто к ним присоединялся Йозефек. Когда они готовили, он должен был приносить все, что было нужно, тереть на терке, нарезать. Когда играли в волка, он был овцой, когда «торговали» — возил горшки. На это он не обижался и очень любил с девочками играть.
Минуло детям двенадцать лет и настал конец их детским радостям. Йозефека служка отправил в город учиться, хотел, чтобы тот стал священником. Элшку панна Пепинка отослала в Прагу к богатой тетке, чтобы девочка там научилась хорошим манерам, а тетка не забывала о деревенских родственниках. Бара осталась с отцом и Лишаем.
II
Жизнь в деревне течет медленно, как ручей через луг, без шума и суеты. Прошло три года с тех пор, как Элшка уехала в Прагу. Вначале ни панна Пепинка, ни пан священник не могли к этому привыкнуть, очень уж им было без нее тоскливо. Однако когда служка спросил, зачем же в таком случае они отпустили ее из дому, панна Пепинка очень мудро ответила:
— Дорогой Влчек, человек должен жить не только сегодняшним днем, надо думать и о будущем. Мы...
