— Да ну тебя, что ты такое говоришь? — прикрикнула на нее Элшка, но совсем не строго. — Ты мне льстишь.
— Боже упаси, я говорю так, как велит мне сердце. Не могу наглядеться на вас, — искренне призналась ей Бара.
— Милая Бара, если бы ты приехала в Прагу! Там столько красивых девушек!
— Красивее, чем вы? — удивилась Бара.
— Конечно же, красивее, — вздохнула Элшка.
— А люди в Праге хорошие? Там красиво? Вам понравилось там? — чуть погодя спросила Бара.
— Ко мне все относились хорошо, и тетушка, и учительница, все меня любили. Мне у них нравилось, но я скучала без вас и очень хотела, чтобы ты была со мной. Ах, милая Бара, там так красиво, ты себе просто представить не можешь! Когда я увидела Влтаву, замок, красивые костелы, огромные дома, сады, я просто онемела. А народу на улицах, как в крестный ход, некоторые и в будни наряжаются словно на праздник, все время ездят кареты, шум и гам такой, что голова идет кругом. Вот подожди, через год поедем туда вместе на храмовый праздник, — добавила Элшка.
— Что я там буду делать, надо мной смеяться станут, — засомневалась Бара.
— Кто тебе это сказал? Там люди на улице не обращают внимания друг на друга, не здороваются, не то что у нас в деревне.
— Это мне не нравится, странно как-то, — удивилась Бара.
На следующий день, в воскресенье, Элшка нарядилась в красивое платье, надела модную красную бархатную шапочку, которая очень шла к ней, и отправилась слушать мессу. В костеле все взоры были обращены только на нее, и немало парней думали про себя: «За тебя, девонька, я готов служить в солдатах хоть два срока по семь лет, если бы знать, что достанешься мне в жены».
В костеле Элшка всегда усердно молилась, ни на кого не обращая внимания. Так было и на этот раз. Выйдя из костела, пошла по деревне, смотрела на все с интересом, здоровалась с односельчанами, которые подходили к ней, чтобы поздравить с возвращением из Праги, спрашивала, как им все это время жилось, и сама отвечала на их вопросы. За три года многое изменилось, хотя сами деревенские этого не замечали.
В одном месте Элшка не видела старичка, в другом — старушки, которые в воскресные дни обычно сидели на завалинке или в саду и грелись на солнышке. В кругу веселой молодежи убавилась не одна пара, теперь уже занятая собственным хозяйством... В траве ползали дети, которых Элшка не знала... Многие головы, только начинавшие седеть, теперь уже стали совсем белыми... Сверстницы Элшки ходили с парнями и не считались больше маленькими. Да и к Элшке никто не обращался просто «Элшка», к имени ее все теперь добавляли «панна».
Когда к Элшке так обратились впервые, она покраснела до корней волос. Простые крестьяне этим высказали то, чего сама Элшка еще не понимала: она уже больше не ребенок. В Праге сначала ее называли «маленькая барышня», потом «барышня». Сперва она сочла это за насмешку, но ей сказали, что так принято обращаться к девушкам, и мода эта ей понравилась. Обращение «панна» было более почетным, возвышало ее, она это хорошо понимала, поэтому и заливалась румянцем от девичьего смущения.
Когда Элшка проходила мимо дома служки, вышла его жена и пригласила девушку зайти. Элшку она любила, хотя панну Пепинку очень недолюбливала. Стала расспрашивать Элшку, как ей жилось в Праге, как выглядит алтарь святого Яна в Пражском Граде, правда ли, что мост там вымощен золотом. После того как Элшка ответила на все вопросы, оглядела ее всю с головы до пят, ничто не ускользнуло от ее ядовитого взгляда.
Элшка спросила про Йозефека.
— Да, он хорошо учится, первый ученик в школе и растет как на дрожжах. Каждый раз, приезжая на каникулы, он много расспрашивал о вас, панна Элшка. Скучно было ему, а поговорить не с кем. Со здешней молодежью ему разговаривать как-то неловко, раз он уже школьник.
После полудня Элшка отправилась навестить Бару.
Жил пастух в хатенке самой маленькой во всей деревне, но нигде, вероятно, кроме дома священника, не было так чисто, как здесь. Стол, скамья, два стула, кровать, сундук и ткацкий станок — вот и вся обстановка. Но зато все тут сверкало, как зеркало. Стены белоснежные, деревянный потолок блестел так, словно был сделан из орехового дерева. На стене несколько картинок, за ними зеленые ветки, на полочке сияли кружки и блюдца — память о приданом матери. Маленькие окошки летом всегда были открыты, и на них в горшочках цвели базилики, фиалки и розмарин. Земляной пол, плотный, как на току,[10] утрамбованном цепами, Бара застелила рогожкой, которую сама сплела.
Около домика был небольшой сад и палисадничек с цветами, выращенными Барой. По всему было видно, что обитатели жилища обходятся самым малым, однако хозяйка его наделена чувством красоты.
Ни одна девушка в деревне, даже прислуга не одевалась так просто, как Бара, зато и ни одна из них всю неделю не выглядела за работой так опрятно, как она. Рубашка, собранная вокруг шеи и рук, была из грубой ткани, но всегда бела как первый снег. Юбка темная, шерстяная, фартук сурового полотна, вот и вся одежда. Лишь в воскресенье Бара ходила обутой и носила корсаж, зимой надевала шерстяной жакет. Украшений только и было что кайма на юбке, красные тесемки на фартуке, красные ленты в черных косах, спускавшихся по спине почти до колен. Девчата не раз упрекали Бару за то, что всю неделю она ходит без корсажа, но Бара не обращала на них внимания, не затянутая им она чувствовала себя свободней, и Элшка всегда говорила, что так ей больше идет. У каждого есть свои слабости, и Бара тоже не обошлась без них.
Бара очень обрадовалась, что Элшка ее навестила. Она водила подружку повсюду, похвасталась палисадником, повела в сад, в поле и на луг к отцу, короче говоря, они обошли все места, где три года назад играли.
Потом сели в саду, Бара принесла миску со сметаной, в которую был накрошен хлеб, поставила ее на траву, и обе стали есть, как в былые времена.
Бара рассказывала о своей черной корове, о Лишае. Зашла речь и об Йозефеке.
— А Влчкова по-прежнему тебя не любит? — спросила Элшка.
— Не любит. Как завидит меня, сощурится, словно ей соли в глаза насыпали. А уж если не найдет, к чему прицепиться, говорит, что я таращу глаза, как головастик.
— Плохой она человек! — рассердилась Элшка.
— Конечно, плохой человек. Я же ведь ее не трогаю. Тут на днях я разозлилась и послала ей зеркало, чтобы она сперва на себя посмотрела, какая она красивая, а потом уже других ругала.
— И хорошо сделала, — засмеялась Элшка, — а за что она на тебя взъелась?
— Дубина она стоеросовая, а взгляд, как у василиска,[11] жалит каждого, не только меня. Наверное, потому и злится, что вы ко мне относитесь лучше, чем к Йозефеку, да еще за то, что он меня любит. Бедняга всякий раз бывает бит, когда мать узнаёт, что он был у нас. Я ему говорила, чтобы он не ходил, а он все-таки ходит, я тут не виновата.
Элшка помолчала, но минуту спустя спросила:
— А ты Йозефека любишь?
— Как же не любить его, если всякий норовит беднягу обидеть, как и меня, а защитить он себя не может, вот и жаль его.
— Он что, такой же маленький, как и был? А Влчкова сказала, что он вырос.
— По колено Лишаю, — засмеялась Бара, но тут же добавила с состраданием:— Ну, где ж ему вырасти, когда он пинков от мамы получает больше, чем пирогов.
— Ну, а что же Влчек, ведь это же их сын?
— Он и она одна сатана. Оба злятся на него за то, что Йозефек не хочет быть священником.
Девушки поговорили еще немного, а потом Бара проводила Элшку домой, и с той поры они опять стали ходить друг к другу, хотя в куклы на печке больше не играли.
Дружба девушек, однако, соседкам была не по вкусу, пошли разговоры, отчего панна Элшка дружит только с дочкой пастуха, ей это, мол, неприлично, лучше бы она дружила с дочкой старосты, советника сельской управы или с кем-нибудь столь же достойным.
Говорилось нарочно громко, чтобы дошло до ушей панны Пепинки. Она злилась, но ссориться с соседками из-за этого не стоило. Посылать Элшку к здешней молодежи Пепинка не хотела, приглашать же
