В 1912 году Яковлев представил на выставке «Мира искусства» большую картину — «Групповой портрет учеников Академии художеств на Академической даче». Жанр, как и манера, и стиль были почерпнуты Яковлевым у старых мастеров (в частности, у Рембрандта). В дальнейшем Яковлев не раз обращался к «групповому портрету», но этот «групповой» 1912-го года был первым, и как признала русская критика, — вполне удавшимся. С особым восторгом отозвался об этом групповом портрете почтеннейший отец «Мира искусств» Александр Бенуа, увидевший в работе удачное переосмысление традиций русского XVIII века и европейского Ренессанса, высокую культуру рисунка, подчинение цветовых задач требованиям формы. Все, видевшие портрет, отмечали удлинение фигур на переднем плане, торжественную монументальность портрета, сходство холста с русскими парадными портретами XVIII века, которые так высоко ставили мирискусники и с которыми познакомила русскую публику знаменитая дягилевская выставка. После этого успешного выступления Яковлева, получившего хвалебно-восторженный отзыв А. Бенуа в печати, Саша-Яша принят был в «Общество “Мир искусства”», к которому он на самом деле был близок с первых своих шагов в Академии, как, впрочем, и его соученики по мастерской Кардовского. Почти два десятилетия спустя эмигрантский художественный критик Л. Львов, вспоминая этот петербургский триумф молодого Яковлева, писал, что художник «как бы впервые примирил «мирискусников» — противников казенного академизма — с тем новым академизмом, знамя которого вскоре было шумно развернуто им». Речь, понятно, идет о неоклассицизме…
В жизни Шухаева 1912 год был наполнен еще более бурными событиями, чем в жизни друга. Во- первых, жена Аленка родила ему дочку Марину (это творческое событие, если судить по многоречивым письмам Шухаева, прошло в его жизни почти незамеченным). Во-вторых, он за несколько месяцев написал огромное выпускное полотно на звание художника. Это было мастерское подражание Рубенсу — вариация на традиционную тему вакхического разгула — «Вакханалия», искусное сплетение нагих тел на полотне, танец опьянения… Выбор Шухаевым для отчетного полотна такой заведомо подражательной темы (при умышленно подражательной технике письма) вызвал поначалу неодобрение самого учителя Кардовского, но молодой художник настоял на своем, дело было сделано и на обсуждении работы советом Академии Кардовский не отрекся от старательного студента. Начало этой истории описано было позднее самим Шухаевым в благодарственном письме Кардовскому, отправленном из Парижа к юбилею учителя:
«По окончании Вашей мастерской передо мной встала диллема в конкурсной картине, “что писать?” Картину ли, в которой попытаться выявить себя как художника, или отказаться от этой попытки и написать картину, суммирующую знания, приобретенные в Вашей мастерской. Казалась логичной вторая задача, в соответствии с которой я и начал работу над эскизом к “Вакханалии” с дерзкой мысль показать мастерство класса старых мастеров: я взял за образец мастерство Рубенса.
Между нами произошла небольшая борьба… Взяло верх мое упорство и в Рождественские каникулы холст был мною весь прописан по неутвержденному вами эскизу. Вам пришлось со мной согласиться и поддержать мое начинание… Картина, как Вы помните, была событием в жизни Академии…»
Все или почти все правда в этом восторженном и наивном рассказе молодого Шухаева. Упрямый выпускник обломал тогда Кардовского, который счел возможным вступиться на совете за его имитацию Рубенса, совет с грехом пополам дал ему звание художника, но в пенсионерской поездке за границу отказал. И тогда за шухаевскую «Вакханалию» стеной встали Александр Бенуа, А. Ростиславов и свободная (да когда ж она была свободнее в России, чем в те годы?) петроградская либеральная пресса. И не то, чтоб тонкому ценителю А. Н. Бенуа понравилось Васькина имитация Рубенса — вовсе нет. Бенуа продолжает старый бой мирискусников с «прогнившей» Академией с одной стороны и с фокусами и новшествами новых русских и западных авангардистов, с другой, защищает традиционализм школы Кардовского и традиционализм «Мира искусства». А Шухаев оказался в его лагере и стал героем памятного всем скандала, героем прессы. На счастье Шухаева, Бенуа победил, так ведь у него было золотое перо, он был первый русский журналист-искусствовед. И он возвестил победу:
«…на «публичном» экзамене, — писал Бенуа, — академия неизменно и всегда только проваливается. История провалов академии художеств длится уже лет шестьдесят и больше…»
Бенуа высказал подозрение, что Академию раздражает близость Шухаева к «младшему из профессоров» Дмитрию Кардовскому и к обществу «Мир искусства». Не отрицая этой близости, Бенуа темпераментно выступил в защиту шухаевской ученической подделки под Рубенса:
«В самый разгар всяких новшеств и экспериментов, в которых дерзость доходит до гаерства, талантливейший человек вдруг рискует выступить перед публикой с огромным “пастиччо” из старых мастеров. Души Шухаева в этой картине нет, т. е. ее нет в формах и красках ее, целиком заимствованных у Рубенса и Иорданса. Но чувствуется в самом подвиге такого художественного самоотречения большая сила, не шутовское озорство, но подлинная художественная “доблесть”».
Перейдя от акта доблести к достоинствам самой картины, Бенуа не слишком щадит художество Шухаева и все же призывает общество встать на защиту молодого художника:
«Мне эта картина совсем не нравится. Не говоря уж об ее промахах, об ошибках в рисунке, о нескладностях ее композиции, художественно она ни в чем не убеждает: это огромное упражнение, а не произведение творческого духа.
Но нравится мне сам Шухаев, то, что я узнаю о нем из этого произведения. Пусть это пастиччо, однако подделка эта того же порядка, как “подделка” всех настоящих художников.
Не вкусу падкой на мишуру публики хотел угодить в ней Шухаев, но он дал в ней волю своему восторгу перед старыми мастерами… В общем, картина представляет собой очень красивое целое…»
Выступления прессы и в первую «очередь защита Бенуа помогли Шухаеву получить по окончании то, в чем отказала ему Академия. Римское «Общество поощрения молодых художников» (оно называлось также — «Русское общество в Риме») присудило Василию Шухаеву свою премию — двухгодичное пенсионерство в Италии. (Боже, до чего вегетарьянские были времена! И то сказать — на дворе только 1912, и настоящий ХХ век еще, можно сказать, не наступил).
К началу 1913 Шухаев уже добрался в Рим, и друг его Саша Яковлев писал одному из приятелей в январе:
«Шухаев уже неделю там наслаждается апельсинами и макаронами».
А Шухаев наслаждается теплом и регулярно сообщает в промороженный Петербург, что ему так тепло в Риме, что частенько он даже потеет, от чего весь «просолился».
Свою новую картину он пишет по утрам на холме Пинчо, откуда вид с террасы открывается великолепный. Он несколько озабочен тем, что «не может понять подкладки», то бишь, кто за него платит, и почему, и за что, и сколько. Секретарь «Общества поощрения» Хвощинский (человек из русского посольства) вносит 250 франков (немалые деньги!) за его мастерскую и еще кто-то что-то за него доплачивает, но вот надумал он, Шухаев, писать «Поклонение волхвов», и в частном зоологическом саду просят с него за зверей деньги. Впрочем, к марту 1914 с зоосадом было улажено, и вместе с приехавшим другом Шухаев рисовал зверей.
Шухаев надумал также написать картину «Сусанна и старцы». В ожидании приезда бесплатной модели (жены Аленки) Шухаев пишет картину «Карусель» на русские темы и излагает в письме Кардовскому (а еще пространнее в почтительных письмах его супруге Ольге Людвиговне Делла Вос- Кардовской) сомнение в том, можно ли с итальянских мужиков писать нижегородских лапотников. С другой стороны, по их былым поездкам в Бармино русский мужик ему как будто неплохо помнится, хотя побеседовать с мужиками ему, крестьянскому сыну, все «как-то не удавалось в Питере».
Что касается искусства вообще, то Шухаев сообщает друзьям, что живет он в этой стране великого настоящего большого искусства», как на необитаемом острове, потому что все настоящее искусство в Италии в прошлом, а в настоящем ничего нет. Подобное наблюдение приезжие русские делали в Италии
