В общем, повезло Яковлеву и его друзьям в Академии: была школа, был мэтр, у которого был метод, были горение, энтузиазм и были друзья, талантливые, старательные ученики, иные из которых стали знаменитыми художниками, — и А. Яковлев, и Б. Григорьев, и В. Шухаев, и небезызвестный И. Бродский, будущий ленинописец и президент Академии художеств.
Из них всех ближе сошелся Саша Яковлев, чуть не с самого начала работы в мастерской, — со своим одногодком Василием Шухаевым. Москвич Василий Иванович Шухаев происходил из крестьянской семьи, впрочем, отнюдь не бедной. С детства он обнаружил вкус не только к рисованию, но и ко всякому рукомеслу, так что учиться пошел в знаменитое Строгановское училище, которое закончил по классу чеканки. За годы учебы он осиротел, но дед и дядя завещали ему деньги на учебу. Узнав об этом от родственников, он стал посещать частную студию, готовясь к поступлению в Академию художеств, так что в конце концов оказался в мастерской Кардовского, где и встретил Сашу Яковлева. Учились они оба воистину с исступлением. Наряду с Кардовским еще в училищную пору заинтересовал их своей деятельностью профессор Дмитрий Иосифович Киплик. В его мастерской техники декоративной живописи особое внимание уделялось технике старых мастеров. Яковлев и Шухаев стали учиться здесь составлению новых лаков и увлеклись техникой настенной живописи.
Позднее профессор Д. И. Киплик преподавал в ленинградском ВХУТЕМАСе и написал всем, пожалуй, русским художникам известную книгу «Техника живописи» (каюсь, книгу эту, щедро подаренную мне парижским художником В. Макаренко, не дочитал до конца и никакой техникой не овладел). Зато прочитал растроганно в чьих-то мемуарах, что в 1941 году профессор Киплик пытаясь спасти коллег-академиков от голодной смерти в блокадном Ленинграде, научился извлекать казеин из запаса старых красок. И красок, и самой жизни хватило не надолго: умер многознающий и вконец оголодавший профессор Киплик в 1942, ненадолго пережив возвращенца Билибина, так и не сумевшего извлечь казеин из японских воротничков… Оба зарыты без гробов и почестей где-то напротив Смоленского кладбища, может, даже и там, где ныне поставили надгробье…
Но вернемся все же к поре блеска и увядания Академии, когда в мастерской Кардовского впервые встретились юные Шухаев и Яковлев. При всех их различиях (медлительный, многословный, сентиментальный и влюбчивый Шухаев и обаятельный, волевой, стремительный, практичный, очень острый Яковлев) у них нашлось много общего — и в отношении к мастерству, и в благоговении перед «старыми мастерами», и в честолюбии, и в любви к природе, и в пылкой любви к театру. Да и вообще, им было по двадцать лет, а как в двадцать обойтись без друга. У Шухаева вскоре обнаружилась и большая любовь — соученица Аленка Ежова (Елена училась на архитектора).
Мирная Финляндия и тогда подступала к самому Петербургу. Друзья любили природу, а Василий Шухаев обожал лыжи и в зимних прогулках себе не отказывал. Летом же они всей мастерской уезжали на Волгу, в Бармино, и там все без исключения — и Василий Шухаев, и Вальтер Локкенберг (в последний день своей жизни перекрестившийся в Василия), и Александр Яковлев, и Исаак Бродский, уподобясь великому Исааку Левитану, наслаждались красой волжских берегов.
Одним из самых сильных увлечений их студенческой поры было увлечение театром. В 1908 году в студенческой постановке «Балаганчика» по Александру Блоку роль Арлекина с успехом сыграл Саша Яковлев. Среди прочих участников спектакля дошли до нас имена Шухаева, Наумова, Шиллинговского и прелестной бестужевки Танечки Карпинской, чей портрет с подозрительным упорством два года все писал да писал Шухаев.
Хотя в живописи друзья тяготели к мастерам Возрождения, были они вполне современные молодые люди, и в театре их рано привлекли поиски уже тогда славного режиссера-экспериментатора Всеволода Мейерхольда. Вот как рассказывал о начале их знакомства с Мейерхольдом сам Василий Шухаев:
«Занятия по рисунку у Кардовского были самыми интересными в течение дня. Натура стояла, мы рисовали и во время работы вели разговоры… В один из таких вечеров студентка Эльза Зандер пришла с восторженным рассказом о театре Мейерхольда «Дом Интермедий», в котором шла пантомима «Шарф Коломбины» (по пьесе очень популярного тогда А. Шницлера. —
«Театр Интермедий» помещался в особняке Шебеко на Галерной. Небольшой театральный зал со сценой, которая немного возвышалась над полом, без рампы и без боковых лож, скорее служил для камерных концертов. На поверку так и выходило в дни, когда не было спектаклей. Но и эксперименты — постановки Мейерхольда в этом зале были удачны».
Надо напомнить, что «Театр Интермедий» был в значительной степени предтечей двух открывшихся позднее прославленных петербургских артистических кабаре (второе из них, «Привал комедиантов» Александру Яковлеву уже довелось расписывать вместе с былым его соучеником Борисом Григорьевым, под началом у маститого Сергея Судейкина).
С того вечера друзья-студенты Яковлев и Шухяев стали регулярными посетителями «Дома Интермедий» и были замечены острым глазом Мейерхольда (который по одной из своих ролей прозван был Доктором Дапертутто, то бишь Вездесущим, наподобие Фигаро, который и здесь и там и везде). Мейерхольд любил делать в своей пестрой труппе замены и однажды выхватил из публики на смену заболевшему Голубеву шустрого, низкорослого студента-художника Сашу Яковлева (которого он уже разглядел когда-то в любительской постановке «Балаганчика»). После недолгой учебы и репетиций Яковлев стал появляться на сцене, а потом пришла очередь Шухаева. Он был приглашен в ту же пьесу на роль Пьеро, и вскоре зрителям, как и самому режиссеру, конечно, стало ясно, что этот Васька (так его звали друзья со студенческих лет) — актер милостью Божией и, как выражались некогда на театре, Актер Актерыч… Вот удивился бы, узнав об этом, покойный батюшка Иван Шухаев. Впрочем, дети ведь вообще немало удивляют своих не вовсе уж ни в чем не повинных родителей… Слава о незаурядных актерских способностях ученика Кардовского распространилась в узких кругах столицы, и два года спустя Шухаев был приглашен сыграть ту же роль на сцене столичной Александринки (у иных полжизни уходит, чтоб выбиться на столь высокие подмостки). Более того, если верить Шухаеву, его аж в Риме разыскал человек от Дягилева, чтобы звать его, Василий Иваныча, или Ваську, на эту всемирно известную сцену, а он, Василий, не пошел. Не пошел, потому что это другая профессия, надо учиться наново, а он уже столько сил положил на обучение художеству, которое нравилось ему, увлекало его, однако конца ученью пока было не видно…
Да и что там сценический успех, подумаешь — отгремели аплодисменты и смолкли! Кто их помнит — все тогдашние имена? Хотя бы имя Анечки Гейнц, которая раз вместе с ними (на замену самой Хованской) играла заглавную роль Коломбины? Кто помнит? А вот картины остаются, дольше людей живут. И художники, и модели живут, и даже костюмы. Сценический успех отгремел, смолкли аплодисменты, а вот костюмы бедного, так мало пожившего Коли Сапунова — они на новом двойном портрете Саши-Яши и Васьки.
Самое горячее увлечение двух студентов театром Мейерхольда приходится на 1910–11 годы. Но конечно, и тогда главным их занятием остаются рисунок и живопись, техника рисунка, технология и техника живописи, композиция — все это их знаменитое «мастерство». Уже в годы учебы любимой их техникой стала уже почти забытая к началу ХХ века (но столь популярная в пору Ренессанса) сангина, привлекшая художников богатством тона, декоративностью. Как писал один из современных искусствоведов (В. Бабняк) о яковлевской сангине, этот «мягкий красно-коричневый мелок позволял убедительно передавать теплоту и предметное совершенство рельефа человеческого тела».
В то же время темпера мало-помалу вытесняла в работах Яковлева и Шухаева масло.
Можно вспомнить, что поначалу рисунок вообще давался Шухаеву довольно трудно, но в конце концов он тоже сделался прекрасным рисовальщиком. Что до Яковлева, то он и в первые годы учебы прослыл мастером рисунка, а после окончания Академии у него уже было в Петербурге немало подражателей. Однако он по-прежнему упорно работал над собой, совершенствовался, «ставил перед собой» (как он любил говорить) новые, все более трудные задачи, не боясь перемен и временных неудач.