Книга заканчивалась на декабре 1857-го, и времени у меня уже не оставалось. Вернув фолиант на место, я задержалась у полки со старыми семейными Библиями и провела ладонью по потрескавшимся кожаным корешкам с выбитыми золотом фамилиями: Чилтон, Брейтуэйт, Марлоу и — да! — Уинфилд.
Я сняла Библию, раскрыла, и из нее выпорхнул и упал к моим ногам сложенный листок. Я подняла его, и в тот же миг звон церковного колокола отсчитал еще один час. Билли, наверно, уже поглядывает на стрелки часов, согласно которым мне следовало быть дома. И Хабиб в кухне мается у двери. Я пробежала глазами по верхней строчке.
Дневник? Я потрясла Библию, и из нее вылетели, подхваченные сквозняком, другие листки. Я наклонилась, торопливо собирая нежданный урожай, сгорая от желания прочитать их сейчас же, на месте, но мне пора было домой. За дверью вроде бы раздались шаги. Я оглянулась и поспешно сунула листки в сумку. Терзаемая сознанием вины, слыша в ушах осуждающее «воровка», я покаянно пробормотала «прочитаю и верну», захлопнула сумочку и поставила на полку Библию. Поправив волосы — мне почему-то пришло в голову, что они растрепались, — я открыла дверь и выскользнула из ректорской, не встретив, к счастью, замечательного отца Локка. Сумочка распухла от незаконной добычи, и у меня, боюсь, недостало бы сил посмотреть ему в глаза.
Я села в двуколку. На Карт-роуд мы проехали мимо взорвавшейся машины. Теперь от автомобиля осталась только обожженная, дымящаяся груда обломков. Никаких бамбуковых палок видно не было, как не осталось и следов крови, затоптанных ногами, стертых колесами, занесенных пылью и грязью. Со временем уберут и мусор, и тогда о случившемся уже ничто не будет напоминать. Корова неподалеку безмятежно тыкалась мордой в кучку отбросов. Поразительно, как такие происшествия не оставляют следа. В Индии пролились океаны крови, но единственным свидетельством этого остались записи в церковных книгах. Что-то во всем этом было неправильно, но в тот момент я тоже хотела лишь одного — забыть.
Глава 19
При первой встрече в приюте он отвел глаза, и Фелисити сочла его человеком холодным и неприветливым. Дети и миссионеры нуждались в ней, в ее помощи, она чувствовала это, но в его присутствии ощущала себя чужой, будто непрошеной вторглась в этот мир. Может быть, он и на нее возлагал ответственность за порабощение Индии, но это так несправедливо. В конце концов, разве можно судить человека, которого не знаешь? Так или иначе, в его присутствии она вела себя сдержанно.
Иногда, поглядывая исподтишка, Фелисити восхищалась его манерой держаться, уверенно и с достоинством. Он был сикхом, носил ухоженную черную бороду и ритуальный кинжал за поясом, символ готовности защитить слабого, а его тюрбаны всегда сочетались с кушаком. От него исходило ощущение мягкости, отваги и отчасти опасности. Интересно, как он выглядит без тюрбана?
Она даже не представляла, как сильно его пугает; одного слова белой женщины было бы достаточно, чтобы с ним обошлись самым жестоким образом. Поразительно, как британцы не понимают, что мужчинам-индийцам не нравятся их женщины, что они находят их некрасивыми, недозрелыми, как сырое тесто. Но эта молодая женщина, приходившая в приют… надо признать, в ее лице была некая трогательная утонченность, а в движениях — приятная плавность. У нее длинные, изящные руки с удивительно тонкими запястьями, — интересно, как бы выглядели на этих белых руках сделанные хной татуировки. Обычно ему не нравились светлые волосы — безжизненные, слабые, — но ее волосы были теплыми, словно их окрасил закат. Она во многом отличалась от прочих белых женщин: носила странные одежды, ездила верхом, покрывала голову не топи, а чадрой-вуалью. Его это все смущало.
Однажды, едва не столкнувшись с ним, она произнесла «извините» низким, густым голосом, чем жутко его перепугала. Он не мог отделаться от ощущения, что она сделала это намеренно. Но зачем? Зачем? Он старался избегать ее, но она постоянно появлялась в приюте, содержавшемся в том числе и на его деньги. Ему не было дела до того, что миссионеры — христиане. Человек образованный, придерживающийся либеральных взглядов, он считал, что религия — вопрос кармы, и у каждого свой путь.
Фелисити нравились его дымчато-темные глаза, но каждый раз, когда они сталкивались взглядами, он как будто сердился. Странно. С другими он так себя не вел и злым вовсе не казался. Легко играл с детьми, привозил им бусы со слониками и мягкие одеяла со своей шелковой плантации под Прагпуром. И улыбка у него была открытая, белозубая, но не для нее.
Однажды утром они вместе помогали двум миссионерам-шотландцам раскладывать по мискам подслащенную рисовую кашу. Дети терпеливо ждали, когда их покормят, наблюдая за теми, кто уже получил еду, провожая взглядами весь путь ложки от миски до рта, а когда получали порцию, ели медленно, осторожно и аккуратно, словно совершали некое таинство. В такие минуты в комнате становилось тихо, слышались только сочные, сытные звуки. В какой-то момент незнакомец взглянул на Фелисити, и она перехватила его взгляд. Он тут же отвернулся, а она продолжала смотреть, пытаясь заставить его повернуться. Не получилось.
На другое утро Фелисити вошла в один из домиков на территории приюта, навестить мальчика со сломанной рукой, для которого принесла расшитую перьевую подушечку и бутылочку успокоительного сиропа «Матушки Бейли», и остановилась у входа, дожидаясь, пока глаза привыкнут к полумраку. Чернобородый сикх склонился над мальчиком, тот, сидя у стены на плетеном коврике, баюкал руку в тряпичной перевязи. Мужчина чистил кинжалом яблоко и, по кусочку скармливая его малышу, что-то говорил. Мальчик улыбался. Когда она вошла, оба оглянулись. Ребенок впился в нее глазами, но мужчина тут же опустил голову и всецело занялся яблоком. Наблюдая за тем, как он чистит яблоко, сосредоточенно и четко, как разговаривает с малышом, Фелисити причислила его к касте воинов, чья мягкость — признак истинной силы.
Она постояла, пригнув голову под низкой притолокой, держа в руках подушечку и пузырек с сиропом. Помещение было тесное, и мужчина как будто занимал его целиком. Потом все же вошла и опустилась перед малышом на колени. Ей было не по себе — юбка шуршала слишком громко, руки словно одеревенели. Фелисити начала подкладывать подушечку мальчику под спину — осторожно, чтобы не потревожить поврежденную руку малыша, мужчина попытался помочь, и в какой-то миг пальцы их соприкоснулись, и он тут же отдернул ладонь — так быстро, что она вздрогнула.
— Извините, я…
— Нет, мадам, это вы меня извините. — Он вложил в пальцы малыша оставшуюся половинку яблока, резко выпрямился и вышел.
Дав мальчику дозу целебного сиропа, Фелисити собралась уходить, но через открытую дверь заметила, что незнакомец разговаривает с преподобным Макдугалом. Высокие, сухопарые, миссионер и его жена приехали в Индию со светом в очах и одним-единственным желанием в сердцах — учить и наставлять чиновников-индусов. Жили они на рисе и энтузиазме, а средства получали из какого-то сомнительного американского фонда да вот от этого индийца. Фелисити решительно направилась к мужчинам, заметив, как изменилось лицо индуса при ее приближении. На нем проступил едва ли не страх.
— Сэр, мы с вами часто встречаемся здесь, но не разговариваем, это невежливо.
— Извините, мадам. — Он поклонился. — Я Сингх.
Ни следа индийского акцента в его английском.
— Мистер Сингх держит наши двери открытыми, — сказал преподобный Макдугал.
— В таком случае для меня честь познакомиться с вами. Мисс Чэдуик.
Мистер Сингх еще раз неловко поклонился и, повернувшись, направился к своей коляске.
— Странно, — пробормотал священник. — Он же вроде бы собирался сказать, когда нам ждать
