встал, включил свет и стал вышагивать по комнате. Вот в чем был секрет: двигаться, утомить себя, как это делают дети. И, как дети, не выключать свет. А потом снова лечь в кровать и ждать благоприятного момента. И не думать. Не думать о себе. Забыть хоть на мгновение, кем он был. Забыть невероятную историю, в которой он был главным героем. Постепенно, после двух мучительных дней ему это удалось. Лео забыл все: почему он там оказался, чем он рисковал, а потом Рахиль, сыновей, программу новостей, коллег, университет, ту проклятую девчонку, ту проклятую девчонку… Его организм как будто отказался бодрствовать. Как будто его мозг и тело, чтобы не сойти с ума, призвали на помощь забвение и забытье. Но только бог знает, чего стоили Лео эти моменты покоя! А возвращения в реальность были просто ужасны. Обычно где-то на горизонте его абстрактно воображаемого пейзажа возникала какая-нибудь конкретная деталь, способная запустить в ход пыточную машину: например, жареная картошка Филиппо, тяжелое дыхание Самуэля, молчание Рахили… И так, подобно пациенту, которому поставили диагноз смертельной болезни и который, просыпаясь после спокойного сна, вспоминает вдруг о своем смертном приговоре, Лео чувствовал, как на него накатывает волна паники. Огромная волна, идущая издалека. Изнутри. Страх концентрировался на нескольких квадратных сантиметрах, где-то в диафрагме. Ноги дрожали, в ушах звенело, кровь закипала. Лео готов был биться об стенку головой, чтобы только освободить ее снова. Но это уже было невозможно. Вернуть все назад не получалось. Теперь Лео Понтекорво больше не человек. Теперь Лео Понтекорво — это все его смущение. Весь его стыд. Весь его страх. Он начинал бормотать или, может быть, молиться: «Меня хотят уничтожить… меня хотят уничтожить… меня хотят уничтожить…» Эти слова, в сто раз менее сильные, чем смысл, который он в них вкладывал, оказались на удивление действенным заклинанием.
После почти двухдневной борьбы, когда он уже почти уверился в том, что никогда больше не уснет, потому что бессонница — это его кара, его смертный приговор, Лео уснул.
Он проснулся несколько минут назад. Скоро светает. Должно быть, ему снилось море слез. Во сне он только и делал, что плакал. Поэтому, как только Лео проснулся, он потрогал щеки руками, удостоверился, что они абсолютно сухие. Положил левую руку между колен, чтобы согреть ее. Меж тем правую руку он вытянул вверх, коснулся черепа, точнее, вьющихся волос, в которые Лео запустил пальцы, чтобы предаться размышлениям, продлившимся две ночи и два дня.
Сейчас та же рука возится со съежившимся членом, пытаясь направить его в раковину.
Пока Лео опорожнял свой мочевой пузырь, его вдруг озарило (так часто бывает в кино и почти никогда — в жизни). Ему на ум вдруг пришел Анзер. Свет и снег Анзера. Наверное, потому, что в последние два дня мучительного внутреннего диалога в его мозгу рождались только контрастные образы. Большое и маленькое. Спокойствие и ужас. Сон и бодрствование… А что можно было противопоставить густой темноте, в которой он проснулся сейчас, как не искристый блеск тех дней, проведенных в горах? Не были ли воспоминания о том благословенном свете вызваны сегодняшним мраком и безмолвием? Да, возможно, чтобы объяснить причину своего нынешнего положения, когда он, напуганный, одинокий, мочится в раковину, не имея больше мужества посмотреть на себя в зеркало, Лео надо было вспомнить одну простую вещь, такую мирную и легкую, мерцающую и невыразимую, — его последние каникулы с семьей в швейцарских снегах.
Несколько двусмысленных ситуаций, пережитых в горах, были вызваны, так сказать, общим напряжением. Ничего более. Небольшая супружеская перепалка за пару недель до отправления в Анзер. Все началось с каприза Самуэля: этот избалованный мальчишка пожелал взять Камиллу с собой в Швейцарию. Рахиль сказала ему, чтобы он даже не думал об этом.
«Почему нет?»
Как это почему? Какие здесь могут быть объяснения? Потому что Камилла и Самуэль слишком маленькие, чтобы ездить вместе на каникулы. Потому что присутствие чужого человека доставит неудобство папочке и Филиппо, а она не может этого допустить. Рахиль искренне удивляло согласие родителей Камиллы. С каким легким сердцем они отпустили дочь на рождественские каникулы из дому.
«Отец сказал, что можно».
«Я говорю нет! Разговор окончен».
«Тогда я попрошу об этом отца».
И он попросил об этом отца. Лео эта ситуация не показалась такой уж страшной: он был совсем не против, если Самуэль прихватит с собой кого-нибудь. По той же причине ему нравилось, когда иногда по субботам их дом осаждали какие-нибудь приятели сыновей, оставаясь даже на ужин. «Дом — полная чаша» — было одним из излюбленных выражений Лео. Особенно если это касалось друзей его сыновей. Ему оставалось только создавать эффект присутствия, ограничившись двумя-тремя дежурными фразами. В то же время ему нравилось видеть в своем просторном жилище молодых ребят, подобное зрелище наполняло его душу невыразимым теплом и порождало сентиментальные чувства. Лео ощущал особую энергию, которая исходила от них. Энергию молодости этих подростков, бьющую ключом, веселую, терпкую, которой были лишены даже самые молодые его студенты. И было в этой энергии нечто роковое, что наполняло даже коридоры его отделения, переполненного маленькими больными.
В общем, присутствие Камиллы в горах гарантировало постоянное пополнение этой энергии. Кроме того, Лео подумал о том, что внимание сыновей переключится на нее и они на некоторое время оставят его в покое и не будут требовать кататься на лыжах.
Лео дал свое согласие. Если бы он только знал, какое негодование это вызовет у его супруги.
Их изнурительные и воинственные ссоры. Постоянные перепалки между Лео и Рахилью, пример которых уже приводил ваш любезный автор, казалось, представляли собой уменьшенную и пародийную копию дискуссии о двух концепциях национальной идентичности, которая в те годы приняла особо острую форму в маленькой, но воинственной еврейской общине Рима.
Первая, самая старинная ссора случилась еще в первые годы их брака: Рахиль узнала, что беременна, и они никак не могли сойтись на том, какое имя дать первенцу, а после — его братику или сестричке. Лео посчитал излишним давать детям ветхозаветные имена, которыми евреи всего мира называли свое потомство. Он был за что-нибудь обычное, вроде Фабрицио, Энрико, Лоренцо. Пригодные в любой ситуации, невычурные, ни к чему не обязывающие имена. Имена, по которым нельзя было бы сразу определить принадлежность их носителей к народу Израиля (в сущности, для этого уже было достаточно фамилии). Имена, подходящие для дерзких людей двадцать первого века. Рахиль же, как и следовало ожидать, желала, чтобы ее дети носили какие-нибудь звучные библейские имена: Давид, Даниил, Саул… Порой эта женщина теряла всякое чувство юмора. В конечном счете, как вы уже догадались, пришлось прибегнуть к соломонову решению: первенца нарекли греческим именем, второму сыну дали библейское. Но и это не разрешило вечный спор Лео и Рахили, которые так и остались по разные стороны баррикад.
Вести о гонениях, массовом уничтожении заставили поднять голову такой разновидности иудеев, как «римский еврей». Римские евреи стали отчаянно петушиться и задирать нос. В какой-то момент они узнали о существовании в дальних странах евреев, которые были куда более евреями, чем они сами. Суровые и колоритные, трагичные и искрометные, эти ашкенази — с их хрупким, магическим, эзотерическим существованием всегда на грани катастрофы — казались в тысячу раз более подходящими, чем римские евреи, на героическую роль искупительной жертвы, которую история определила этому народу.
Осознание такого рода неполноценности развило в особо религиозных семьях дух соперничества по части введения в повседневный обиход массы различных обрядов и запретов, давно исчезнувших из нашей традиции. Кошерные блюда, соблюдение Шабата, воздержание от пищи и молитва в дни Йом-Кипура, разрывание одежд во время траура — все это было не чем иным, как постмодернистским цитированием (в кинематографе и литературе) племенного иудаизма, который имел мало общего с иудаизмом римского образца, возникшего еще в далекие времена императора Тита. Император изгнал евреев из Рима, вынудив их в последующие два тысячелетия терпеть притеснения в дряхлом сердце христианства.
